Грустничное варенье

— Мы тоже вечно что-нибудь устраивали, — примирительно отозвалась Лара. — Просто сходили с ума. Пугали соседа, разговаривая замогильным голосом в сквозную розетку и вентиляцию. Ставили кактусам уколы с физраствором. Рвали друг другу зубы, привязав за ниточку к ручке двери. Рисовали на постельном белье зеленкой и йодом. Помню, однажды развели мыльную пену лохматым помазком в ванной и пытались побриться опасной бритвой.

— Побриться? — Егор озадаченно приподнял брови. — Зачем?

— Хотелось поскорее вырасти. И быть похожими на папу! Мамы к тому времени уже не было… Мы посчитали, раз папа взрослый и бреется, следовательно, нам надо бриться тоже, и мы станем, как он, взрослыми. Ты думаешь, это было один раз? Неделю! Неделю мы запирались в ванной и брились, пока нас не выловил папа и не объяснил, что девочек бог миловал от такого… Собственно, мы выкидывали что-нибудь почти каждый день. Прогуливали уроки. Пока…

Она осеклась, не в силах озвучить то, что вспыхнуло лампочкой в ее памяти. Все остальные ее мысли блуждали в тени, спутанные, тягучие и клейкие, как не вымешанное тесто. Хотелось погасить эту непрошеную лампочку, прикрыть глаза, замолчать, заснуть или… утонуть.

— Возьми ибупрофен из аптечки, — посоветовал Егор. Лара вяло отозвалась:

— У тебя болит голова?

— Нет, у тебя.

А ведь и правда, болит — как она раньше не заметила? Давит виски и глазницы, веки наливаются вязкой тяжестью, как перед непогодой. Во власти переживаний и воспоминаний она даже не сообразила, что ее состояние имеет вполне обыденное объяснение: мигрень. Дожили, теперь что, о ее мигренях ей будет сообщать несносный Арефьев?

— Как догадался?

— Вижу, как ты маешься. Прислонилась к стеклу, потому что оно прохладное, потерла лоб, несколько раз зажмурилась. Видимо, что-то с давлением, потому что про похмелье я бы знал, — хмыкнул он.

Лара зашуршала содержимым аптечного чемоданчика:

— Ты хоть изредка смотришь на дорогу? Вместо того чтобы пялиться на меня? — но, несмотря на едкость слов, в ее голосе было больше тепла, чем сарказма, и Егор это уловил. Приняв таблетку, она устроилась на заднем сиденье, свернувшись клубочком.

Арефьев заговорил только через несколько минут, мимолетно оглянувшись, чтобы убедиться, что Лара не спит:

— Вам повезло, тебе и Лиле. Я всегда хотел иметь брата или сестру, но мне не разрешали даже собаку. Знаешь, я редко вспоминаю о своем детстве, если честно. Детство по определению очень тяжелое время, почти невыносимое, даже если очень счастливое. У меня было счастливое, но дело вообще не в его «счастливости». Представь себе ситуацию: ты один ребенок в компании взрослых, и вдруг все начинают обсуждать что-то, о чем ты и понятия-то не имеешь, и это длится и длится. Или все смеются, а ты не понимаешь, над чем и что тут смешного. И смеешься тоже, за компанию. Видела когда-нибудь со стороны, как смеются дети? Они сначала всматриваются в лица взрослых, а потом хохочут заливисто и неправдоподобно — потому что не понимают в глубине души, что было смешного, но и лицемерить еще не научились.

Лара затаила дыхание. Она слишком хорошо представляла, о чем говорит Егор, потому что за детским смехом частенько замечала всполохи смущения и грустного недоумения. И ей всегда хотелось подбежать к растерянному малышу, приласкать и все-все ему объяснить. Но это были чужие дети, и она не имела на это права.

А Егор продолжал:

— Или, например, тебя окружают предметы, назначения которых ты не знаешь, не понимаешь, как они работают и зачем. Раздражает? Еще как! Взрослый человек может спросить, потребовать объяснений. А маленький этого не делает. А если и делает, то объяснения родителей снова ввергают его в ступор непонимания. И так проходит не час, не пять минут — а годы. Этот мир рассчитан на взрослых. А человеческий детеныш, ко всему прочему, так долго растет… Дольше всех других млекопитающих. Как будто ты играешь в какую-то игру, правил которой не понимаешь… Ужасно несправедливо.

Он помолчал с полминуты, а когда заговорил, голос его смягчился:

— Помню, рядом с нашим домом было кафе-мороженое. Еще в советское время. Кажется, квартира на первом этаже, переделанная в кафе. Называлось «Садко», и снаружи на торце дома был изображен большой корабль в завитушках синих волн и белой пены… Там было всего несколько столиков, всегда полумрак, и стены разрисованы картинами сказочного подводного мира, ну, как, собственно, в «Садко». Я не читал эту сказку, так что не понимал названия, не знал, зачем там все эти подводные чудища, а спросить не догадывался. Мне там всегда было страшно. Эти картины меня очень пугали. Но там подавали удивительное мороженое. Шариками, с сиропом, с шоколадной крошкой, в круглых блестящих металлических вазочках. И поэтому я и боялся, и жаждал походов в это кафе. Я уплетал мороженое, стараясь не смотреть по сторонам, и разрывался между желанием растянуть удовольствие и слопать мороженое скорее и убежать, чтобы перестать терпеть этот страх. Это сейчас я понимаю, что ничего страшного там не было, но тогда воображение дорисовывало так много всего…