Грустный день смеха

Утром, пошатываясь, с рулоном графиков под мышкой, я поплелся на работу. Шеф был у себя.

— Что это? — удивился он.

— Вы же сами… к утру… — пробормотал я, уже догадываясь, что Сенькин разыграл.

Шеф пробежал расчеты и уставился на меня.

— Этого не может быть… За неделю…

— За ночь, — поправил я.

— Идите отдохните… Хотя вернитесь… Впрочем, идите…

Шеф то снимал очки, то надевал их, разглядывая меня, точно видел первый раз в жизни.

Через неделю мне дали премию. Через месяц я уже заведовал отделом. Через год я был начальником управления. Через два года — начальником главка.

Сейчас у меня три секретарши, шесть телефонов и четыре курьера. Это предел, о котором может мечтать скромный экономист. Я почти счастлив. Почти, потому что первого апреля мне немного грустно. В этот веселый день по шести телефонам говорятся лишь умные вещи, три секретарши пропускают лишь людей, у которых на уме не розыгрыши, а лимиты и неликвидные фонды. Четыре курьера носят лишь залитые сургучом серьезные конверты.

Только ближе к вечеру каждого первого апреля звонит младший экономист Сенькин.

— Бдю, — говорю я ему с надеждой. — Так что бесполезно.

— Что вы, Максим Петрович! И в мыслях ничего похожего нет! Я звоню, чтобы поздравить вас с праздничком. Первое апреля теперь Днем смеха называется. Вы небось и не читали за делами. Так что с Днем смеха вас, Максим Петрович! Желаю вам и вашей семье долгого, здорового, счастливого смеха. Извините за беспокойство.

На той стороне частые гудки, а я с грустью смотрю на трубку. Да, теперь хохмы уже не будет…

Бессонники

Инженер из шестого отдела Виталий Иванович, человек тихий, даже застенчивый, подошел к моему столу и скромно спросил:

— Может, чего надо, Павел Григорьевич?

— Да нет, — удивился я. — Ничего мне не надо, Виталий Иванович.

С Виталием Ивановичем у меня были строго официальные отношения, я не являлся его начальником, и поэтому мне от него решительно ничего не надо.

— Так зато мне надо, — инженер криво улыбнулся, вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл его и вонзил ржавое лезвие в мою грудь.

— Это вам за мою жену, Павел Григорьевич.

…Я вскочил с кровати. По углам шевелились тени от ночника, за окном тяжело дышал, вздыхал ничтожный заводишко по выпуску парниковых рам, заводишко, очевидно очень полезный огородникам, но ненавидимый тысячами окружавших его горожан за тяжелое, свистящее дыхание.

Резко стучало сердце. Я взял таблетку валидола, положил под язык и откинулся на подушку. Странный, глупый сон. С Виталием Ивановичем я был едва знаком, жену же его не видел вовсе, даже не подозревал о ее существовании, однако надо ведь такое…

Едва я забылся, как снова увидел себя за письменным столом, дверь открылась, робко вошел инженер и опять скромно спросил:

— Может, чего надо, Павел Григорьевич?

И потянулся к карману. Слава богу, что я успел вовремя проснуться.

В третий раз я заснуть не решился. До утра читал книгу «Первобытная мифология и философия».

На работе я вздрагивал, когда в комнату заходил Виталий Иванович, но он не обращал на меня никакого внимания, словно меня не существовало — и это как- то было мне неприятно, словно инженер в самом деле замышлял что-то нехорошее.

Ночью проклятый инженер опять ухитрился воткнуть ржавое лезвие в мою грудь. Теперь я боялся заснуть. Все ночи напролет я читал остродефицитную книгу «Первобытная мифология и философия».

На работе канцелярские инструменты валились из моих рук, голова мерцала и вибрировала, как электронно-вычислительная машина, хотя решительно ничего не могла вычислить.

Пришлось обратиться к врачу. Врач поставил меня на колени на стул, принялся стучать по пяткам, долго наблюдал за дрожанием моих рук, потом покачал головой и сказал:

— Надо отвлечься. Вы на пределе.

— Чем можно отвлечься ночью? — спросил я.

— Попробуйте прогулки. Это успокаивает нервы, рассеивает внимание.

Поздно вечером я вышел на ночную прогулку. Это была первая в моей жизни прогулка по ночному городу. Наверно, такое же чувство испытывали астронавты, вступившие на Луну. Ничего не светилось (за исключением отдельных фонарей, которые при достаточном воображении можно было принять за зависшие над планетой неопознанные летающие объекты), ничего не передвигалось, не бегало, не прыгало, не скакало, не питало, не разговаривало.

Я шел по пустынным улицам, наверно, около часа, как вдруг увидел человека. Человек сидел в скверике на скамейке под мерцавшим синим больничным светом фонарем и играл сам с собой в шахматы. Перед человеком стояли шахматные часы, и он время от времени нажимал кнопку, что-то бормоча себе под нос, очевидно, разговаривал с воображаемым противником. Человек был могуч собой, с грустным обиженным лицом. Такие лица бывают у сильных, полнокровных продавцов овощных магазинов. Им бы кидать двухпудовые гири, а они вынуждены целый день перебирать петрушку, ковыряться в бочке с огурцами, пахнущими сложными запахами большой химии.

Заслышав мои шаги, Продавец овощей оторвался от доски с фигурками и обрадовался:

— Неужели живая душа? Ты играешь в шахматы, живая душа?