Грустный день смеха

— Будете мне помогать каждый день. Надо крышу починить, кизяков наделать, лебеды насушить. Кроликов разведем.

Делать кизяки… разводить кроликов… Прощай, лес, речка, могила фрица. Это было ужасно.

— Видите ли (я никак не мог привыкнуть называть его на «ты»), в сущности вы правы — чтобы жить, надо работать. Но, чтобы хорошо работать, надо любить свое дело, надо иметь талант, призвание. А у нас призвания к крестьянскому труду нет. Поэтому мы согласны помогать вам по мере сил и возможностей, только это должно делаться на добровольных началах.

Отец выслушал меня невнимательно.

— А к чему же у вас есть талант?

— Я пишу стихи…

— Стихи? — Отец был удивлен.

Я прочел стихи, которые написал нищему.

Стихи, кажется, произвели впечатление на отца, он задумался, но потом сказал:

— Стихи не работа. Я хочу, чтобы ты был кузнецом, Кузнец — самая почетная профессия.

— Но вы забыли, что я этого не хочу.

— Захочешь. Любовь приходит во время работы.

Отцу, видно, надоел спор.

— Ну, поднимайся, пошли, — сказал он. — Время уже к вечеру. Брехать — не пахать.

Я понял, что выяснение отношений было бесполезной затеей.

— Я не пойду, — сказал я.

— Это почему же? — удивился отец.

— Эмансипация, — сказал я первое, что пришло в голову.

Отец был озадачен. Слово «эмансипация», видно, не было ему знакомо. Мы посидели молча.

— Ты любишь умничать, — буркнул наконец он. — А работать не любишь. Я заметил это сразу. Придется за тебя взяться как следует…

— Восприимчивость коры больших полушарий, — перебил я его, — зависит от внешних раздражителей, в частности от сигналов, падающих на заднюю стенку сетчатки.

— Ну и что?

— Как что? Получается градация интерпретаций.

Отец поднял на меня тяжелый, немигающий взгляд.

Он не знал, как поступить. С одной стороны, ему, видно, очень хотелось съездить мне по уху, с другой стороны — за ученость не бьют. Лицо отца налилось кровью.

— Ну, вот что! — крикнул он. — Хотите вы или нет: я пришел! Пришел — и все! Будете слушаться! Нет — буду драть ремнем. Умники!

— Император Веспасиан никогда не злился, — сказал я.

— Кто? — машинально спросил отец.

— Веспасиан. Римский император. Разве вы не слышали про него?

Воцарилось молчание.

— Ах ты…

Я вовремя увернулся от чугунной руки и отбежал в сторону.

— Вольности друзей, колкости стряпчих, строптивость философов нимало его не беспокоили. Ссыльный киник Деметрий, повстречав его в дороге, не пожелал ни встать перед ним, ни поздороваться и даже стал на него лаяться, но император только обозвал его псом.

Больше отец не мог выдержать. Он рванул за мной. Я припустился со всех ног.

Об императоре Веспасиане я узнал из разодранной книжки, которую нашел на свалке. Книга была с буквой «ять» и так понравилась мне, что я выучил ее наизусть. Там подробно рассказывалось о жизни Веспасиана и других римских императоров. Знать ее наизусть было очень удобно. Например, начинает человек оскорблять тебя, а ты ему цитату из жизни Веспасиана — раз: мол, император так не делал. Пока человек стоит с вытаращенными глазами, ты взял и спокойно ушел. Хотя цитаты были очень умные, они почему-то всех раздражали, а некоторых даже доводили до трясучки.

Однажды нас поймал в колхозном саду сторож и отодрал крапивой. Пацаны, когда отбежали на безопасное расстояние, дразнили и обзывали его по-всякому, а он лишь довольно смеялся. Но стоило мне сказать, что император Веспасиан так бы не сделал, сторож страшно разволновался и гнался за мною целый километр.

Император Веспасиан оказал довольно сильное влияние на мою жизнь. Благодаря ему я прослыл в школе ехидой и себе на уме, хотя ни тем, ни другим я не был. Но самое главное — я совершенно неожиданно попал в сложные отношения с нашей историчкой Марией Степановной, по прозвищу Мария Стюарт. Как известно, Мария Стюарт прославилась жестокостью. Мария Степановна мало чем от нее отличалась, разве что жила немного позже. От этой Марии Стюарт у нас весь класс стал психованный. Например, рассказывает пацан про какие-нибудь там племена, а Мария Степановна сидит да поддакивает — маленькая такая, добренькая: да, да, правильно, молодец, мол… А потом как вскочит, очками засверкает: в каком году такая-то битва была?

— В 1671,— врет пацан.

— Нет. В 1671 другое событие было. Какое?

— Варфоломеевская ночь, — ляпает пацан.

— Нет! Варфоломеевская ночь была не тогда. Ну- ка, вспомни, в каком году была она?

— До нашей эры, — делает последнюю отчаянную попытку пацан.

Мария Степановна так и впивается в него очками.

— А когда наступила наша эра?

— За триста лет до Варфоломеевской ночи, — выкидывает еще один финт пацан, но Мария Стюарт безнадежно машет рукой: садись, мол, «два», ничего не знаешь.

Пацан плетется к себе на место, а историчка ему вдогонку:

— Ты хоть год-то своего рождения помнишь?

Измученный пацан останавливается и начинает морщить лоб.

— Тысяча девятьсот… нет, тысяча восемьсот тридцать шестой…

— 1935,— подсказывают ему с места.

— 1935! — радостно кричит пацан, надеясь, что ему поставят за это тройку, но, конечно, бесполезно.

Даже у наших отличников по истории не было пятерок.