Груз

Книга Любимова позволяла каждому дорисовать параллельный русский мир – с охватывающей весь глобус географией, своей литературой, музыкой, живописью, со значительными, а главное, свободными личностями, их идейными исканиями, вкусами, понятиями – мир, не идущий ни в какое сравнение с окружающим читателя советским убожеством. Твердое знание, что этот мир существует, а значит, в теории возможен и внутри страны, стало для многих думающих людей в СССР психологически спасительным.

Три номера «Нового мира», содержавшие «На чужбине», были в библиотеках самыми затрепанными в годовом комплекте. Некоторая ирония заключалась в том, что главным редактором журнала был в это время тот самый Константин Симонов, который десятью годами раньше ездил в Париж уговаривать эмигрантов вернуться. Вскоре книга трижды вышла отдельными изданиями в Москве и в Ташкенте.

Во второй половине 50-х разоблачительные статьи направлялись уже не против эмиграции вообще, а лишь против ее «реакционной» части, «выброшенной на свалку истории». Это следовало понимать так, что есть и хорошая эмиграция, пусть даже слегка заблудшая, что подчеркивалось, в частности, изданием в 1955–1956 годах «Рассказов» и пятитомного собрания сочинений Бунина, к тому времени уже покойного, и статьями к его 85-летию. Идеологические товарищи, к счастью, не разглядели, какую опасность представляет этот певец убитой большевиками красоты. Что же касается «реакционеров», их изобличали по-прежнему исправно, но как-то вяло – достаточно прочесть фельетон все того же Льва Никулина «Новые сенсации г-жи Курдюковой» (Литературная газета, 29 апреля 1958) о книге Зинаиды Шаховской «Моя Россия в обличье СССР». Но для умевших разгадывать советские тексты это по-прежнему была драгоценная информация.

Зато густо пошли статьи о происках махровых антисоветчиков из НТС. Происки и впрямь имели место. На украшающих статьи снимках красовались книги и журналы, тайно ввезенные в СССР обманутыми моряками советского торгового флота, уже понесшими заслуженную кару. Печатная контрабанда была уложена так, чтобы заголовки были видны не полностью – ведь даже они содержали в себе страшный идеологический яд. Вид этих книг, их белые обложки, непривычные антисоветские шрифты, полуобнаженные названия – все это порождало у любого нормального человека нестерпимую, почти эротическую жажду заполучить их любой ценой.

Пятидесятые – время первых визитов в СССР эмигрантов, защищенных иностранными паспортами или дипломатическим иммунитетом. Так приезжали, среди прочих, Вадим Андреев (писатель, сын Леонида Андреева, сотрудник ООН), Давид Бурлюк, Зинаида Шаховская, Роман Якобсон, Владимир Сосинский-Семихат (в то время заведующий Стенографическим отделом ООН), некоторые неоднократно, – специально ради общения со старыми и новыми друзьями. Рассказы приезжих расходились как круги по воде, достигая самых неожиданных уголков страны.

Слышу скептический голос: плохо верится, что Вторая Россия могла воздействовать на молодые поколения, уже не имевшие ничего общего с ушедшей Россией, выросшие в коконе коммунистической пропаганды. Для всякого человека убедительнее всего личный опыт, на него и сошлюсь. В 1960 году, юнцом, но уже вооруженным познаниями из книги Любимова (с которым познакомился лично семь лет спустя), я оказался в неожиданном для себя обществе, дома у одного из профессоров Ташкентской консерватории. Среди гостей было двое бывших харбинцев и один выходец из русской среды довоенной Польши. Я дружил с дочкой хозяина и в этом качестве оказался за столом. Хорошо помню сидевшего против меня старого худощавого господина с пробором посреди головы, в прошлом – дирижера харбинского оперного театра. Несмотря на барственный вид, он без всякой спеси отвечал на мои вопросы, рассказав много удивительного. В Харбине, по его словам, имелась прослойка русских «из общества», считавших для себя статусно обязательным ходить на оперные и балетные спектакли. Остальному населению такое и в голову бы не пришло. Промежуточного слоя практически не было. Поэтому ни одна постановка не могла выдержать больше десяти (кажется) представлений. На одиннадцатом в зале могло не оказаться публики.

Этот фактор определял частоту премьер и интенсивность репетиций. «Мы почти исчерпали весь мировой репертуар. Это был конвейер, потогонная система. Но только так можно было выжить. Зато какая была школа!» Артисты харбинского театра были востребованы повсюду – везде знали их закалку, работоспособность, привычку к дисциплине. Харбинскую школу прошел знаменитый Лемешев. Называлось еще несколько имен, прославившихся после Харбина, но они мне тогда ничего не говорили, поэтому я их легко забыл. Помню лишь, что одна из харбинских балерин стала звездой французского балета. Я задавал вопросы об эмигрантских поэтах и слышал в ответ стихи… До сих пор помню это чувство прикосновения к невыразимо – по контрасту – прекрасному миру, для которого чудом нашлось место на земле, а могло и не найтись. Пусть я его не увижу – главное, что он был и продолжает быть.