Груз 200

Белобрысый Окунь почувствовал, что его начинает охватывать паника. Что значит – сидеть тихо? Откуда взялись менты? Ведь лысый говорил, что все нормально, всем заплачено и дорога свободна… Неужели что-то сорвалось и пошло наперекосяк? Неужели рейд или, того хуже, кто-то дал ментам наводку?

– Вот дерьмо, – плачущим голосом прошептал он, – вот дерьмо-то! Влетели!

Костыль бросил на него оставшийся в темноте незамеченным яростный взгляд, но ничего не сказал, потому что звучавшие у кабины голоса двинулись вдоль кузова, неумолимо приближаясь к заднему борту, – ноющий голос водителя и властный, лениво-раздраженный голос гаишника.., точнее, гибэдэдэшника, черт бы его побрал. Придумали название – язык сломать можно!

Брезент с шорохом откинулся, открыв треугольное отверстие и впустив в кузов оранжевые сполохи работающего в ночном режиме светофора. В проеме возникло освещенное этими вспышками недовольное лицо под форменной фуражкой.

– Ну, командир, – послышалось нытье водителя, – ну, может, разойдемся по-хорошему? Ну, подумаешь, чуток скорость превысил… Ночь же, нету никого!

"Козел”, – подумал Костыль и состроил приветливую мину, готовясь выдать очередную байку о том, как они с ребятами собрались на рыбалку, но тут рядом с ним тонко, по-бабьи, взвизгнул обезумевший от страха Окунь. Костыль рванулся к нему, но было уже поздно: рука Окуня взметнулась вверх и вперед, “Макаров” громыхнул четыре раза подряд, и инспектор ГИБДД с превратившимся в кровавую маску лицом упал на мокрый асфальт.

Яростно матерясь, Костыль рванул из-под себя автомат, уже понимая, что все пропало: мало того, что Окунь выдал их с головой, так еще и идиот водитель топтался у заднего борта как раз тогда, когда нужно было гнать во весь дух подальше отсюда…

Снаружи раздался испуганный вопль, а потом там загрохотал милицейский автомат. Длинная очередь прошила брезент, как швейная машинка, в которую забыли вставить нитку, и Костыль, издав невнятный стон, тяжело повалился прямо на гроб. Следующая очередь ударила по колесам, и старый “фольксваген”, вздрогнув, как живое существо, устало осел на левый борт.

* * *

Утро выдалось не совсем удачным, но Лиза Малышева без труда могла бы припомнить деньки, когда дела шли не в пример хуже. С шести утра она продала всего четыре букета, несчастную дюжину тепличных гвоздик, зато успела основательно продрогнуть. Мерзнуть ей было не привыкать, но после зимних морозов мартовская промозглая сырость как-то по-особенному пробирала до самых костей, и, глядя на свой товар, Лиза невольно удивлялась тому, как это лепестки гвоздик до сих пор не сделались из красных лиловыми, а стебли не покрылись гусиной кожей от холода. Правда, внутри плексигласового прозрачного ящика, где стояли цветы, горели две свечки, спасая нежные тепличные растения от непосредственного воздействия московского климата. Хозяин, носатый шестипудовый армянин с удивительно неподходящим к его внешнему облику несолидным именем Рафик, бдительно следил за тем, чтобы емкость с цветами обогревалась надлежащим образом, а также за тем, чтобы работающие на него девушки не вздумали подогреваться наиболее доступным в полевых условиях способом. Лиза Малышева вовсе не была алкоголичкой, но она успела основательно продрогнуть, и, кроме того, категорический запрет пить на рабочем месте, как всегда, вызывал в ее душе стихийный протест, заставляя все чаще коситься в сторону коммерческой палатки, где бойко торговали сигаретами и спиртным. Останавливала ее только вполне реальная угроза потерять работу.

Цветочный базар в двух шагах от станции метро в это утро был далеко не самым оживленным местом в городе. Люди торопливо пробегали мимо, и лица у них были по-утреннему серыми, пустыми и озабоченными. Заглядывая в эти лица и с профессиональной ловкостью ловя обращенные вовнутрь взгляды, Лиза с невольной грустью думала о том, как оживили бы эти серые силуэты яркие пятна букетов. Человек, несущий в руках цветы, не может иметь такие пустые и непроницаемые, как оловянные шарики, глаза. Даже если он идет на похороны совершенно чужого и неинтересного ему человека, букет в руках заставит его полнее ощутить то, что сам он еще жив. Конечно, для Лизы Малышевой цветы в первую очередь были товаром, за который она отвечала перед хозяином и который более или менее кормил ее в эти нелегкие времена, но это был хороший, очень нужный людям товар. Вот только люди этого почему-то упорно не понимали.