Грузия

— Одевайся, — сказала я своему мучителю.

— Не умею, — с вызовом ответил он. — Сама меня одевай.

— Не умеешь, так научишься. Или сиди дома один.

Я поймала себя на мысли, что мне все равно — не мой же он ребенок. Издали с каким-то гнусным удовольствием наблюдала, как он с трудом натягивает на себя одежку за одежкой, педантично соблюдая последовательность, установленную мамой. Свитер он надел задом наперед, но я сделала вид, что не заметила этого. А уж как он застегивал шубку! Это выглядело так комично, что я даже изрядно повеселилась.

Через минут тридцать пять, забрав этого с горем пополам одетого ребенка, я лениво вышла на ближайшую людную улицу и поймала очаровательное такси.

Вскоре я ехала уже обратно, на этот раз окруженная четырьмя маленькими гадами. Как они орали!

До дома оставалось совсем чуть-чуть, как вдруг они завопили:

— Кафе-мороженое! Кафе-мороженое! Дядя, остановите!

Дядя остановил. Я расплатилась, и мы действительно пошли в кафе, потому что мне было все равно. Их родители — свадебные гости — дали мне немножко денег, чтобы я их обедом покормила. Почему бы детям не съесть мороженое на обед? И вообще мне все это надоело. Я, может быть, вчера довела до логического конца Акашино послушание, я есть замечательный воплотитель недоносков, а мне еще богемным детям обеды готовить? Да пошли они в задницу, пусть, пусть, вот вам, дорогие мои, по третьей порции мороженого с орехами, хоть лопните.

— Вот бы ты была моей мамой, — мечтает одна девица.

Да, как же! Очень ты мне нужна. Знаете, за что меня дети любят? А за то, что мне на них наплевать, наплевать.

Во дворе стояла какая-то общипанная елка в серпантине. Кто-то, наверное, выкинул ее после Рождества, а дети воткнули в сугроб, чтоб интереснее было. Ну весь этот выводок, конечно, захотел погулять.

— А мне что? Гуляйте, — сказала я и отправилась в Лизкину квартиру одна.

Интересно, а если бы все эти малыши от пяти до семи лет вот сейчас бы взяли и умерли — было бы мне стыдно? Я подошла к окну и приложила руки к стеклу — почему у меня руки всегда такие неприятно теплые? У меня вообще нормальная температура 37,5, правда!

Интересно, когда кто-нибудь умирает, особенно из близких родственников. Самым поэтическим моментом в моей стародевической жизни была ночь, когда умерла мама. Я даже не плакала, мне даже не было жалко, хоть я ее и любила при жизни — просто так вдруг хорошо стало, будто Ефим посмотрел на меня Акашиными глазами. Ой, Акаша… Что-то теперь будет, но думать об этом не надо, а то на память приходит старуха в церкви, размазывающая жир по стеклу — у нее, наверное, работа такая — как я люблю православную церковь — одно послушание, огромное такое послушание, знаю же, что грязное стекло целовать похоже на идолопоклонство, а целую, потому что вне церкви, я вам это совершенно точно говорю, нет спасения.

Я прилегла на диванчик и заснула. Мне снились последние дни жизни матери. Она очень странно умирала. За неделю до смерти она сказала, что во сне ей привиделось, будто потолок над ее кроватью начинает медленно прогибаться, и все ниже, ниже, каждую ночь ниже, а как-то она сказала, что потолок опустился до самой груди, и скоро совсем придавит ее. В ту же ночь она и умерла, прямо во сне. Я тогда вдруг почувствовала несказанное блаженство — простите, я знаю, что это звучит как-то страшно, но разве я не имею права на хоть какую-то откровенность? Жалко, что я всю жизнь провела среди женщин — при мне никогда не умирал мужчина — они в моей семье вымерли еще до моего рождения.

Но, разумеется, я это все сейчас выдумала, а тогда мне снился просто самый момент маминой смерти. А когда я проснулась, я с ужасом заметила… о, это литературный штамп, на самом деле я просто посмотрела в окно и отметила для себя, что уже поздний вечер, и малыши во дворе уже слегка припорошены снегом.

— Эй, дети! — крикнула я в открытую форточку. — Шли бы вы домой!

На следующее утро мне было все все равно, кроме Ефима, и я позвонила ему и напросилась в гости. Я чувствовала, что ему нравлюсь.

У него даже была бутылка водки, когда я пришла. А я так изысканно накрасилась, и вообще выглядела лет на пять моложе.

— Очень ты была хороша в прошлый раз.

— Знаешь, я тебе про твоих недоносков хотела сказать.

— Ну, скажи.

— Тебе хорошо.

— ?

— !

— …

— Никогда ни от чего в жизни не получала такого удовольствия, как от неизвестно откуда взявшегося ощущения, что брожу по твоей неописуемой многоэтажной выставке.

— Еще водки?

— Давай. Знаешь, я в тебя влюбилась.

Ефим пожал плечами.

— Тебе это неприятно?

— Напротив. Только я ведь недоносок.

— А я вообще никто. Только я лучший в мире специалист по донашиванию недоносков. Вот был у меня такой знакомый, Акаша…

Тут я начала всю эту историю, не касаясь, правда, позавчерашней сцены соблазнения. Я сказала, что между нами ничего не было.

— Так он импотент, — сказал Ефим.

Я протянула руку и коснулась оконного стекла.

— Что это? Зачем ты трогаешь окно?

— Ты первый, кто об этом спросил. Мне жарко. У меня такая привычка — держаться за что-нибудь холодное, у меня нормальная температура 37,5.