Грузинская хроника XIII века. Книги 1-3

Цотнэ хотел помочь ему, подставить плечо, но старик отстранил отрока и тихо сказал:

— Теперь уже поздно. Завтра будет день и будет злоба его. Ложись, отдыхай до утра, — он перекрестил гостя и, пятясь, вышел из кельи.

На дворе бушевала буря. Молнии извивались в небе. Гром сотрясал землю. Хлынул проливной дождь, и мрак еще больше сгустился.

Кое-как добравшись до своей кельи, игумен упал перед распятием и начал молиться.

— Отпусти мне последний грех, тягчайший из всех моих прегрешений, ибо не избавился раб твой от помыслов о величии государства и от забот о делах царства. Отпусти грехи и прими мою душу, господи.

Он приглушенным голосом твердил молитву, бился лбом о каменный пол и крестился.

Наконец, укрепившись в вере и набравшись сил, старец сел к столу и принялся писать. Закончив письмо, позвал послушника.

— Дождь перестал?

— Перестал, отче,

— Сейчас же возьмешь мула и отправишься во дворец князя Одиши. Лично княгине вручи это письмо. Передай только ей в руки, не показывай никому.

Послушник поклонился, облобызал полу рясы. Настоятель благословил его. В это время отдаленный шум достиг опочивальни игумена. Кто-то ломился в ворота монастыря, кричал, вызывал привратника. Потом все затихло, очевидно, стучавшего впустили в обитель. Игумен хотел было узнать, в чем там дело, но послышались шаги и в дверь постучались.

— Кто там?

— Я это, наставник княжича Цотнэ, раб божий Ивлиан.

— Да святится имя твое, господи! — перекрестился настоятель. — Отдай! — он протянул руку к послушнику и отобрал у него письмо...

...Цотнэ долго не мог уснуть. Ему казалось, что страшная гроза — это гнев господен на его голову. Он дрожал и крестился.

Потом, когда дождь уже перестал, раздался стук в ворота монастыря. Через некоторое время в монастыре начался какой-то шум. По коридору быстро ходили, бегали то туда, то сюда. Наконец в двери кельи постучались, и на пороге появился монах.

— Настоятель призывает тебя.

Цотнэ поднялся.

— Весь монастырь всполошился, неужели ты не слышал?

— Что там произошло?

— Игумен... — начал послушник и зарыдал. — Плохо ему. Очень плохо. Уже принял святое причастие...

— Что ты? — Цотнэ поспешно собрался. Монах шел впереди, показывая дорогу, и княжич едва поспевал. Монах рассказывал:

— Обрадовавшись твоему появлению, настоятель, оказывается, всю ночь не спал. На рассвете ему стало совсем плохо. Среди наших монахов есть лекари. Они применили все свое искусство, но ничем не смогли помочь. Игумен твердит, что это господь призывает его. Составил завещание, принял святое причастие и велел привести тебя.

Цотнэ понял, что нарушило мирную жизнь настоятеля. Приход племянника, испуг, который он испытал, как видно, сразили старца. Если б не Цотнэ, кто знает, сколько бы еще прожил он! Послушник открыл дверь, и взволнованный Цотнэ осторожно вошел в келью настоятеля.

На постели, учащенно дыша, лежал старец с закрытыми глазами. Руки бессильно протянуты поверх одеяла.

В углу кельи, опустив голову и сложив руки на груди, сидел Ивлиан. При виде его у Цотнэ задрожали колени. Старец приоткрыл глаза и улыбнулся вошедшему.

— Пришел, сынок? Садись вот здесь,— шевельнув рукой, вымолвил он и одним глазом поглядел на Ивлиана. Воспитатель Цотнэ понял, что надо оставить дядю с племянником одних. Проходя мимо Цотнэ, он на мгновение задержался и проговорил:

— За что ты обрек меня на эти мучения? С какими глазами я вернусь к твоим родителям!

— По божьей воле пришел княжич в монастырь, я тебе это все уже сказал. Родители не должны упрекать его, — жестко произнес игумен, указывая племяннику на сиденье.

— Прости, отче! — Ивлиан отвернулся и покинул келью.

Цотнэ сел на стул.

— Господь призывает меня, сын мой! Куда? Никому неведомо. Откуда же знать мне грешному? Ты единственный наследник владетеля Одиши эристава эриставов Дадиани. Мое последнее слово все равно было бы обращено к тебе. И вот судьба привела тебя сюда. Велик был мой грех перед господом и перед венчанной моей царицей. Но богу ведомо, что не было в моем сердце измены. Только жажда возвыситься отдалила меня от трона и сделала изменником. Алчность ослепила меня, заставила забыть бесчисленные милости царицы царей и поднять меч против того, чему я посвятил все свои силы и способности. Тогда эту борьбу я не считал изменой. Я думал, что, возведя на грузинский трон русского царевича, сделаю доброе дело для моей родины, так как верил, что, укрывшись за спиной русских и сделавшись фактическим правителем страны, я укреплю наше царство, смирю разнузданных вельмож, сломлю их своеволие и во главе могучего войска двинусь за пределы Грузии, чтобы завоевать новые земли, приумножить могущество родины. Я был чист перед своей совестью, ничем не погрешил против нее, но я не понял того, что борьба против Тамар была борьбой против единства и могущества Грузии. Я не понимал, что вероломство по отношению к трону было вероломством и по отношению к стране. Если появилась хоть одна трещина, если человек отступил от своей веры, то он зачеркнул все, за что боролся в течение жизни.