Грузок, кто такие Горка и Липка

Не забывал рассказать гостям и про старинный резной буфет в углу комнаты, который остался от отца. Остался с навечными запахами молотого перца, лаврового листа, корицы. На столешнице буфета специально был поставлен Георгием Ивановичем чёрный от времени деревянный бочонок с замысловатой серебряной ручкой на макушке, который и перемолол когда-то все эти названные и неназванные пряности. Видом своим заставлявший зрителей сразу вспомнить весёлого негра-поварёнка из какого-нибудь старого американского фильма.

Словом, Георгий Иванович Туголуков был не только страстным собирателем книг, отцовских буфетов и ковров, но и серьёзным вдумчивым читателем. Поэтому, как только пришёл из больницы, сразу принялся за книги. И прежде всего за любимые – Чехова, Бунина, Куприна.

Всегда хотелось поговорить с Олимпиадой о прочитанном. Но представив свою увечную теперь речь, мысленно услышав её, – молчал. Говорила всегда Олимпиада, едва переступив порог. Причём говорила не переставая. Словно чтобы, не дай бог, не заговорил он. Не начал пережёвывать, калечить слова.

Георгий Иванович попытался писать ей. Что-то вроде писем. Но левой рукой получалось ужасно. В строке шли как будто и не буквы даже, а целые верблюды, длинношеие какие-то жирафы.

Долго стоял перед громоздкой, как фабрика, машинкой «Башкирия» на столе, оставшейся тоже от отца. Попробовал одной рукой вставить в каретку лист. Не получилось. Попробовал ещё – с прикусом листа губами и поворотом каретки левой здоровой рукой. Вставил. Сел. Начал неуверенно печатать одной рукой. Как какой-то сильно растопырившейся, тоже парализованной каракатицей. Однако уже через день-другой эта рука-уродка довольно уверенно летала по всей клавиатуре.

Сначала письма походили на сочинения третьеклассника «Как я провел день вчера». «Я ходил вчера в парк. Погода была хорошая. Даже птицы пели». Но постепенно сочинения Туголукова обретали густоту и даже правду голимого смысла. К примеру, он наколотил на лист: «Липа! Сегодня встретил Емельянова из Планового. Знаешь, чем он занимается сейчас? Не поверишь! Разводит индоуток! На лоджии! Представляешь, какая вонь у него в квартире? Это его Гаврилов научил. Тот тоже разводил. Правда, сейчас перешёл на попугаев. Птичий вольер прямо у него в спальне. Представляешь, как весело им с женой? А вывод? Какой вывод, Липа? – Довели до ручки».

Или в другой раз: «На Краснооктябрьской сегодня видел нечто вроде крёстного хода. Вернее – ходика. Потому что шли всего человек тридцать-сорок. Притом шли быстро, походным порядком. Впереди два плотных начальника-пахана вели худенького попика с хоругвейкой. Вели как заложника, строго поглядывая по сторонам. Позади этой жиденькой толпы спотыкались два срочно откопанных где-то казачка в сапогах, в болтающихся скудных шароварках. И вся эта торопящаяся жалкая группка, проходящая мимо меня, меньше всего походила на крёстный ход. Это был вызов. Жалкий вызов новым властям. Понимаешь? Но поздно. Поздно, Вася, пить боржоми, как сказал бы Курочицкий».

Или еще: «Сегодня же услышал по радио. Только не падай: «А главное, посетитель может взять блюдо в кредит. В счёт будущей зарплаты…» А? Дословно! Клянусь! Вот это да-а. Вот уже до чего довели… Зато дальше послушай. Тоже по местному радио. Объявили для челноков: «Загрузка на сорокаместный автобус – двенадцать человек». Остальные «пассажиры», надо думать, – это тюки в салоне до потолка. Целый катящийся на колёсах базар! А мы ездили с тобой, Липа, на жалком «запорожце»…

Или вдруг выдавал такое, о чём бы вообще помолчать в тряпочку: «Вчера встретил Талибергенова. Помнишь, Липа, какой он был внешне душевный и весёлый человек. Живот свой таскал везде руками в обхватку. Как любимого слонёнка. Теперь не узнаешь. Теперь живот нёс навстречу мне как тяжкую ношу, понимаешь. Как торбу, набитую, понимаешь, важными государственными вопросами. Увидел «старшего брата» и сразу нахмурился. Смотрел на меня как на таракана. А я его по плечу давай хлопать, чуть ли не обнимать… Сейчас он, конечно, в Органах, именуемых у нас правоохранительными… Липа, в больнице ночами я о многом передумал. Все эти люди, всплывшие сейчас наверх, – это гордые, обидчивые, самолюбивые люди. А в общем-то – просто не умные. Только дурак будет ходить индюком и кичиться своей национальностью. Только дурак. Человеком надо быть, Липа. Просто человеком. И всё».

Прочитав через неделю эти первые, смущённо подсунутые ей сочинителем листки, Олимпиада за голову схватилась. «Ты что, в КГБ захотел? Или как оно там называется сейчас?.. В КНБ? Да?»

Спорила с ним. Прямо возле его машинки. Тогда сочинитель яростно наколачивал ей ответ. И оба смотрели в напечатанное. И почему-то это напечатанное и оставшееся в каретке, точно незаинтересованное, постороннее, их примиряло.