Грузок, кто такие Горка и Липка

На соседнем огороде бегали дети. Трое. Самый маленький был тугой как пельмень. Его тонконогие сестры скакали, щебетали птицами. Их толстая загорелая мама распрямилась над грядкой. Оправила короткий сарафан. Внимательно смотрела на Туголукова, стаскивая грязные нитяные перчатки.

Туголуков всё растирал колени, всё кланялся, никак не мог унять озноб…

Дома отец лежал в гробу точно в мелком красном лотке. Так и оставшийся с открытым ротиком и зажмурившимися глазами. Испуганный Анрюшка-внук держался за руку матери, во все глаза смотрел, не узнавал деда. Бывшая сноха уводила взгляд в сторону, как кошка, съевшая воробья.

Приходили другие люди проститься. Постоять минуту возле гроба. Многих Туголуков знал, некоторых видел впервые. Все пожимали ему руку, прежде чем выйти. Соболезнуем. Крепись.

Среди прощающихся быстро промелькнул старик Мозговенко. Как будто приснился Георгию Ивановичу.

Однако после проведённых девятин, когда все разошлись и с Георгием Ивановичем остался только Курочицкий, он неожиданно возник на пороге.

Он сидел перед ними на кухне и совершенно неузнаваемый тонко выкрикивал, плача:

– …Нельзя, нельзя было эту дачу продавать! Нельзя! Проклята она, понимаете, проклята! В мае в ней умирает совершенно здоровый парень. Мы покупаем её. Эту дачу. Через месяц умирает моя жена. Там же, в доме! Вы покупаете – умирает ваш отец. Через неделю! Нельзя её было вам продавать! Я виноват во всем, я! Простите меня, простите!..

Мужчины напряжённо сидели, не знали, как успокоить его. Как остановить его захлебывающийся, тонкий голос. Георгий Иванович бормотал: «Успокойтесь, успокойтесь, Федор Ильич». Налил ему рюмку водки: «Выпейте, Федор Ильич, выпейте! Помяните!»

Старик машинально выпил. Но снова заплакал. Бобовое лицо его больно наморщивалось.

Долго молчали, когда старик ушёл.

– И всё-таки в его словах есть что-то, – сказал Курочицкий. – Иван Георгиевич-то был здоровым. Насколько мне известно.

– Да нет, Ваня. Прибаливал в последнее время. А что на даче – просто так сошлось. Совпадение. Могло бы случиться где угодно. Инфаркт.

– И всё же, Гора, избавься от этой дачи. Мой тебе совет.

Тараканьи заточенные усы Курочицкого подрагивали, взгляд блуждал.

Старик Мозговенко умер через несколько дней.

Когда вынесли из подъезда гроб, вдруг полетел отвесный дождь. Избиваемый хрустальными сосулинами открытый гроб спешно понесли, задвинули в автобус. В заднюю дверь. Люди разбегались, лезли в легковые машины. Мгновенно промокший, с обнажённой головой, Туголуков остался стоять у распахнутого подъезда. Колонна в пять-семь машин ползла вдоль дома, звездилась в дожде…

…Олимпиада позвала обедать.

Глядя, как вяло ворочает в тарелке ложкой супруг, спросила:

– Что-то ты печальный сегодня. А?

– Да так, вспомнилось, Липа. Давнее…

Георгий Иванович, как мог, рассказал о смерти отца, о купленной даче на Примыкане.

– И что же с дачей? – спросила практичная жена.

– Не знаю. Больше не ездил туда. Незачем было…

– Значит, попросту бросил!

Жена смотрела на освещённую из окна голову мужа как на чудо природы. Как на фиолетовый репей.

20. Гробы из ёлки

Февраль 93-го прошёл без метелей. Весь месяц стояли безветренные тихие дни. К обеду в небе засыпало седое солнце. В оснеженных деревьях кировского парка повисала белая туманящаяся тишина.

Георгий Иванович по-прежнему каждый день гулял в парке. Теперь по всегда прочищенной аллее. Ходить он стал гораздо лучше. Ногой почти не загребал, отталкивался ею как слегка сгибающейся упругой веткой. И «ластой» больше не хлопал себя по боку, пугая прохожих. Мог ею брать уже небольшие предметы. Разумеется – дома. Будильник, авторучку, стакан. В подхват вместе с левой рукой принимал от Олимпиады тарелки с супом. Мог самостоятельно поставить на газ кастрюлю с водой. Правда, неполную.

Писать буквы всё так же не очень получалось. Вместо верблюдов и жирафов, которые вылезали из-под пера первоначально, рука теперь городила в строке острые зубчатые заборы. Некоторые слова всё же разобрать было можно.

К этому времени стал и говорить лучше. Почти без заикания, без жёва и спотыкачек. Однако на «Башкирии» наколачивать продолжал, используя теперь и правую руку в виде встопорщенного клювастого голубя, склёвывающего изредка по одной буковке. Впрочем, мало надеялся, что Олимпиада будет читать теперь написанное им. Теперь, когда он заговорил. Однако Олимпиада читала. Внимательно читала оставленные в каретке листы: