Губернатор. Повесть и рассказы

— Какой вечер, а? Какой вечер, а? — И опять раздается полный, слегка напряженный тембр: — Кто смеет здесь страданьями путь звездный оскорблять?

Барыни нет: сидит в своей комнате и читает желтую книжку.

IV

Когда Егор Иваныч, взяв на руку пальто, уходит, Васильевна идет к барыне. Мишенька сидит один; в комнату залетела бабочка, и он внимательными, серьезными глазами следит за ней.

Васильевна вошла к барыне и зажгла боковой канделябр; через кисею вспыхнули электрические нити.

— Чего в темноте сидеть? — спрашивает Васильевна сурово.

Барыня видит, что Васильевна сердита и хмура. Из рук выпадает желтая книжка, и листы полукругло подмялись. Васильевна молча поднимает книжку, расправляет листы и кладет на стол.

Барыня досадливо-равнодушно спрашивает:

— Ну, что? Опять подглядела? Опять? Ну, что?

— Ничего! — отвечает Васильевна, не глядя на нее.

— Ничего, — устало, как маленькая, повторяет барыня.

— Ничего хорошего, матушка, нету! — повышает голос рассерженная Васильевна.

— Слыхали, слыхали… — тянет барыня. — Сто раз с разом слыхали…

— Видела, матушка, видела…

— Ну, и видела… Ну, и что ж?

— Я-то видела — ничего. А вот другие, ежели кто, то плохо будет, коли ежели увидят… Коли ежели заметят…

— Ну, и пусть замечают, кому охота… — упрямо твердит барыня.

— Да что хорошего! — все больше и больше сердится Васильевна. — Отца у тебя, скажем, нет, матери нету А Егор Иваныч душа человек, добытчик… Ты посмотри: что дом, что одежа, что обужа… Ну?

— Пошла теперь: одежа, обужа… Не люблю я его! Пойми!

— Не любишь, любилка! — укоризненно говорит Васильевна. — А того, что который с тросточкой, того, значит, любишь?

— И того не люблю…

Молчит Васильевна, отвернулась.

— Значит, так… выкомариваешь? — И вдруг, повернувшись прямо, лицом к лицу, спрашивает: — А Мишенька?

Закрыла барыня лицо руками и повторяет с тоскою, как о горе:

— Ах, Мишенька, Мишенька, Мишенька!..

Васильевна наступает на нее и уже скрытно, вполголоса, допрашивает:

— Не люб Мишенька? Хиленькой? Слабенькой? Болезненькой? Краснощекого захотела? Нет, милая, этого люби!.. Этого!.. Все равно сын…

Наступает Васильевна, словно бить свою барыню хочет, а та, закрыв лицо, съеживается, будто удары эти и боль неотвратимы, и опять похожа на маленькую, жалкую, обиженную, беззащитную.

— Совсем за последние дни забыла Мишеньку? А? — допрашивает нянька. — А что-то тебя часто так тошнить стало? А? Что мало ешь за обедом? Что на ужин соленое да кислое заказывать стала? А? А от кого, и сама не знаешь? Не то от мужа, не то от кого которого?

Через некоторое время обе они, и Васильевна, и барыня, идут через темную комнату. Вдруг барыня останавливает Васильевну за руку и спрашивает:

— А что он по ночам-то? Все смотрит? Глазок не закрывает?

— Не закрывает… — отвечает Васильевна: — смотрит…

Приходят в столовую. Мишенька взглядывает на мать серьезными, внимательными глазами, и никакого внимания не обращает на то, что она держит в руках синего, гремящего паяца-музыканта, а она все говорит:

— Мальчишечка ты мой милый! Мальчишечка хороший!

Целует его в синие губки — и покачивается в разные стороны тяжелая головка, и по-прежнему серьезны, безразличны и к чему-то одному, непостижимому, внимательны большие, прекрасные глаза.

А около одиннадцати, раньше обычного срока, приходит домой Егор Иваныч.

Уже сложен ему маленький, желтый чемодан, чтобы ехать в судебную палату на защиту. На чемодане, около замочка, приклеен таможенный, уже вытершийся, ярлычок, который почему-то бережет Егор Иваныч. В половине двенадцатого, за полчаса до отхода поезда, Груша, горничная, приводит извозчика с двумя фонарями, на стекле фонарей коряво нарисована цифра 87. От фонаря падает свет полосой, и от этого странно видны отдельные предметы: часть красных вожжей, рука извозчика, верх колеса и засохшая грязь на спицах.

Егор Иваныч надевает перчатку, сзади него стоят барыня и Васильевна.

Провожать приходится часто, почти каждую неделю, ехать Егору Иванычу без пересадки восемь часов, утром будет в палате, послезавтра вернется домой. Привыкли.

Когда извозчик тронулся, еще минутку постояли на крыльце, посмотрели на огромную площадь перед домом, совсем темную, с силуэтами больших построек вдали. Вверху колебался огонь звезд, будто мерцанье было от ветра.

Завернул извозчик за угол, за кручараевский дом, стало совсем тихо, будто и не в городе.

Барыня повторяет давешние задумчивые слова:

— Кто смеет здесь страданьями путь звездный оскорблять?

— Тяжело на душе-то у него… — говорит Васильевна и ждет вопроса, но вопроса нет, — Конечно, мужчина, что тосковать, — говорит дальше Васильевна, — скрыть может…

Молчит барыня.

— Ты бы пошла да погуляла, — предлагает Васильевна.

— Куда? — спрашивает, очнувшись, барыня.

— Да вот… по тротуарчику… Вдоль дома… Гладенько, чистенько, никто не обидит…

— Скажешь ты… — лениво говорит барыня.

Хлопает дверь, щелкает английский замок. Тушатся в доме огни. Только у Мишеньки горит ночничок.