Гудки паровозов

К волнистым шиферным крышам спускалось солнце. Его лучи увязали, расплывались, дробились в мутном, пасмурном воздухе, и поэтому казалось, что оно окружено тусклой медной пылью. Петр глядел в окно и думал, что его радость, как эти солнечные лучи, увязла, расплылась, дробится в том тягостном чувстве, которое вызвали слезы Елизаветы Семеновны.

Вспомнилось, что мать просит денег отцу на дорогу, и он совсем закручинился. Денег у него нет, недели полторы назад он послал домой триста рублей и теперь сам еле-еле перебивался.

Петр решил попросить взаймы у Дарьина и встал. Лидия спросила, куда он собирается. Ответил. Тогда она взяла с тумбочки учебник литературы, вытащила заложенную между страниц пачку полусоток и протянула Петру. Он знал, что Лидия отдает скопленное на зимнее пальто, хотел отвести ее руку и не смог сделать этого: увидел, ощутил, понял, что обидит девушку отказом настолько сильно, что она возненавидит его. Петр сунул пружинящие листочки в карман. Ладошки Лидии скользнули по лацканам его плаща, нежно легли на шею. Ее губы, — одна из которых, нижняя, была посредине словно передавлена ниточкой, — тянулась к его лицу. Он взял девушку за плечи и, целуя, понял, что она отныне будет для него таким же родным человеком, как отец и мать, а может быть, и больше.

11

Свадьбу они устроили скромную. Петр шутливо называл ее «микросвадьбой». Посуду и стулья пришлось позаимствовать у соседей. Закуски и вина были дешевые. Над ними возвышалась, высокомерно поблескивая серебряной главой, бутылка шампанского. Петр и Лидия тревожились: скучно будет — мало гостей. Но получилось хорошо. Все как бы искрились весельем, даже увальневатый Дарьин пускался в пляс. По-медвежьи неуклюжий, он выбрасывал перед собой то одну ногу, то другую и звенел ладонями.

— Элля, олля! — кричал вагранщик Кежун и щеголевато стучал черными ботинками перед Лидией, а Петр вертелся вприсядку вокруг них.

Поутру Петр и Лидия проводили гостей, обнялись и прошли в кухню. Стекла окон синие, будто осталась в них чернота ночи и рассасывается теперь светом рани. Изморозь опушила крыши, провода, деревья. Лиловые тени кругом. Небо на востоке впитывает звезды, и лишь самые яркие из них прокалывают лучами слюдянисто-сизую краску рассвета. Сквозь рубашку жжет плечо Петра жаркая от бессонной ночи щека Лидии. Он гладит ее волосы и думает о том, что у него с женой все на восходе: и дела, и думы, и чувства, а у отца с матерью — на закате и потому жалко их, больно, что он вдали и не может оделить их своим молодым счастьем.

Лидия видит, как его глаза наливаются грустью. Она догадывается, что Петр сейчас не с ней, хотя и стоит рядом — он где-то далеко, за обручем горизонта, возле Анисьи Федоровны и Григория Игнатьевича. Чтобы отвлечь его, она говорит:

— Петя, давай посмотрим подарки.

Лидия берет с плиты обтянутый дерматином футляр (подарок Дарьиных), открывает его. На голубом атласе в углублениях лежат мельхиоровые вилки и ножи. Потом она разглядывает другие подарки: пылесос, кастрюлю-скороварку, шелковый абажур, отрез шерсти, и Петр слышит ее украдчивый вздох. Он знает, о чем подумала она. Он и сам начал думать об этом, когда впервые вошел в квартиру. «Гулко, просторно, светло», — слышал он тогда в своих шагах. Окна такие широкие, что если не обставить основательно комнату, она будет выглядеть голо, неприютно.

— Не падай духом, Лидушка. Что толку? Все будет. Жизнь впереди. Главное — оставаться человеком.

Лидия утвердительно кивнула головой.

Из-за крыш высовывался золотой и колючий гребень солнца. Ветер стряхивал с проводов и деревьев изморозь. Тени, уже не лиловые, а голубые, плавно скользили по шелестящим россыпям снега.

12

Отлистало время короткие, как молодость, дни зимы, влажные и душистые — весны, принялась листать каленые дни лета. Петр и Лидия оставили квартиру под присмотром технички Елизаветы Семеновны, поехали в отпуск к старикам.

С тяжелым сердцем осматривал Петр родное гнездо. Огородные плетни покосились, а местами низко свисали, и сквозь них прорастала крапива. Верх трубы, уродливо торчащей над пологой крышей, крошился: должно быть, изъело дождями. Нагонял тоску скрип ржавых петель калитки. Григорий Игнатьевич ходил за сыном, нахохлившись, как воробей в ненастье. И хотя они двигались медленно, останавливался передохнуть. Лицо его изменилось: веки сделались полупрозрачными, водянистыми, щеки — клетчатыми от морщин, отросла жесткая борода; казалось, задень ее ногтем, она зазвенит точно проволочная.

Когда, возвращаясь, подходили к крыльцу, на котором сидели Анисья Федоровна и Лидия, Григорий Игнатьевич сказал:

— Немудреное хозяйство, а расползается. Догляду нет. От меня мало толку: немножко повожусь — на сутки устал. С матери тоже много не возьмешь. Чуть поработала — руки мозжат да пухнут. Беда!