Гудвин, великий и ужасный

Все это, пожалуй, могло бы длиться и длиться, и Джеймс Гудвин оставался бы правителем Изумрудного города до конца своих дней, не подойди однажды к его воротам очень странные гости.

Они пришли с юга, по дороге из желтого кирпича. Телеграф, конечно, сообщил об их приближении заранее. Это был своеобразный телеграф, характерный для Волшебной страны, в которой вообще не знали электричества. В зоне прямой видимости были построены высокие башни наподобие обыкновенных человеческих маяков, а в фонарях располагались огромные масляные лампы. Манипулируя шторками, операторы передавали друг другу сообщения на примитивном бейсике. Если самый быстрый гонец, умеющий пробежать без остановки десять миль, мог донести телеграмму из конца в конец страны не более чем за три дня, то телеграф покрывал это расстояние за три часа. Итак, было сообщено:

…

ПО НАПРАВЛЕНИЮ К СТОЛИЦЕ — СЕВЕРО-ВОСТОК — ГЛАВНОЙ ДОРОГОЙ — ПЯТЬ НЕИЗВЕСТНЫХ СУЩЕСТВ

Одно из них было человеком, все остальные — нелюди. Верховодила всеми, как ни странно, девочка, малышка, чья национальность была совершенно не характерна для Волшебной страны, но Гудвин, хорошо насмотревшись в свое время на людей, понял, что, судя по черным курчавым волосам, это была мулатка, и завали ее Дороти. Все, что она хотела — это вернуться домой к маме. Желание второго члена кампании было гораздо значительнее: он хотел получить мозги. Это было чучело, и оно было и так умное, но его мозгов не хватало лишь на то, чтобы это понять. Умные люди, как правило, как раз и страдают комплексом неполноценности, в отличие от идиотов, которые изначально считают себя гениями. Третьим членом был какой-то странный человек из железа. Он-то уж точно был идиотом, так как почему-то считал, что как железняк не способен никого полюбить. Хотя вся его голова была забита женщинами и больше ничем. Он мечтал обратиться к Гудвину с ходатайством по поводу выдачи ему искусственного хуя. Гудвин, конечно мог это сделать, тем более для такого дурака, но было совершенно непонятно, как он будет любить женщину своим четырехсотфунтовым телом — ведь он просто убьет ее в первую же ночь… Дальше был лев. О, это было чудовище!

Надо сказать, что всё в этой противной компании было наоборот. Дороти мечтала вернуться в Канзас, понятия не имя о том, что для нее это было совершенно элементарно. Страшила, имеющий и так довольно умную голову, хотел устроить себе мозги. А дровосек, только и мечтавший о женщинах, страстно хотел влюбиться. Также и этот лев… Он считал себя ужасным трусом, хотя только при одном его виде все смельчаки в радиусе ближайших двухсот ярдов разбегались прочь.

Последним членом этой странной компании была собачка, маленькая черная болонка. Она как раз и явилась тем самым персонажем, который прекратил существование Гудвина в качестве правителя Изумрудного города. В тот самый момент, когда тот весело и искренно демонстрировал свои чудеса, собачка вбежала за ширму и укусила его за ногу. Так всем и открылось, что никакой он не волшебник, а просто жалкий трюкач, усвоивший лишь азы циркового мастерства.

Собрались в путь. Из пяти бочек соляной кислоты и трех дюжин цинковых слитков добыли водород для шара. Но в тот самый момент, когда Дороти стала произносить прощальную речь, словно бог из машины, налетел ураган, уже не раз действующий в этом повествовании. Шар сорвало с веревок и унесло ввысь. Гудвин опять валялся на дне корзины, писался, опять выгладывал за край. В конце концов, его вывалило на какую-то обетованную землю. Земля оказалась Техасом. Шар приземлился на окраине Мемфиса, по счастью, его никто не видел. В данном случае, пассажира этого шара вряд ли бы кто принял за волшебника, скорее, за воздухоплавателя, или, может быть — за идиота.

Джеймс Гудвин вошел в Мемфис пешком, неся на плече холщовый мешок. В этом мешке была горбушка хлеба, засохший кусок сыра и три килограмма изумрудов. Гудвин приобрел антикварную лавку, женился и зажил обыкновенной жизнью провинциала и обывателя. Единственной отрадой, кроме ежемесячные дебетов-кредитов, были ночные оргии с молодой женой, которая, хоть и была полностью фригидной, но стала замечательным предметом для воспоминаний о гареме Изумрудного Города: Лейла, Зульфия, Гюльчатай…

Худая смуглокожая Лейла, неумело работающая руками… Светловолосая голубоглазая Зульфия, застенчиво раздвигавшая ягодицы… Кряжистая, мясистая, с тыквенными грудями Гюльчатай, робко открывавшая рот… И лишь только Шурочка, милая моя, искренняя — делала все просто, чисто по-человечески, совершенно без всяких фокусов…

Здесь наш рассказ мог бы подойти к концу, если бы не случилось удивительного события, с которого наш рассказ именно только и начинается.