Гугенот

Стараясь не показываться на свету, Подорогин пробрался на пустую стоянку такси, большую часть пути он при этом сделал в привокзальном парке, густо провонявшем дерьмом и помоями. Возле разбитой будки-справочной, кое-как очистив подошвы о камень и чувствуя, что начинает выходить из себя, он закурил.

На черном столбе под расписанной шашечками доской качалась мутная лампочка под абажуром. В разрывах туч появлялась и пропадала луна — в полете, посматривая в иллюминатор, Подорогин запомнил ее ослепительной серебряной монетой с битым рельефом на аверсе, теперь, когда с правого края на нее наползала тьма, она пожелтела и сморщилась, как сухофрукт.

— Василий, что ль?

Подорогин едва не выронил сигарету. В последнее время он привык к окликам из-за спины, однако сейчас позади него был голый, набитый прошлогодней листвой парк. Стряхнув пепел, он обернулся.

Между деревьями, шагах в десяти от будки, стоял коренастый человек в распахнутой фуфайке и вымазанных рыжей глиной кирзачах. Фуфайку и сапоги выдергивало из темноты в такт раскачиванью лампочки, лица свет не достигал.

Не отвечая, но и не отводя глаз от незнакомца, Подорогин затянулся сигаретой. После полуторачасового пребывания в грохочущем чреве кукурузника у него до сих пор были заложены уши и что-то трепетало за грудиной, он отходил от полета, словно от контузии.

— Так что ж — Василий? — уточнил незнакомец.

Подорогин щелчком отбросил окурок.

— Василий… Воды тут где-нибудь можно найти?

— А в машине и можно, — сразу засуетился человек, выдвигаясь на свет и шаря себя по карманам фуфайки. — Жду-жду его, а является, и ни бельмеса, здрасьте, угодники… — Он сунул в рот мятую папиросу, с треском поджег ее, озарив ввалившиеся небритые щеки, пышные усы и беспокойные глаза под косматыми бровями, махнул рукой на небо. — Пошли уж, коли Василий. Рядышком тут.

В «газике», припаркованном в заросшей обвалившейся траншее за бетонным постаментом с остатками надписи «Добро пожаловать», незнакомец угостил Подорогина хлебным квасом из пластмассовой канистры и назвался Харитоном Савеличем. Напившись, Подорогин сплюнул навязшую на языке тюрю с рыбьей чешуей.

Харитон Савелич завел мотор, бегло перекрестился, и «газик», пробуксовав, вскарабкался на дорогу.

— Казенный? — спросил Подорогин.

— Ась? — не расслышал Харитон Савелич.

— Машина твоя, говорю?

— Шутишь! — расхохотался Харитон Савелич, налегая на руль.

Через несколько сот метров от привокзальной площади дорога, точно иссякающий поток, стала пропадать, расходиться в избитой земле, и если до этого Харитон Савелич лавировал между рытвинами, стараясь держаться асфальта, то теперь так же прилежно объезжал уцелевшие асфальтовые острова — впрочем, скоро исчезли и острова. В обе стороны от «газика» разлеглась унылая необитаемая степь. Вспыхивающий под облаками одинокий габаритный уголек самолета был похож на огонь маяка. Несколько раз в свете фар мелькали зайцы.

— Далеко ехать? — Подорогин зябко потер предплечья.

Харитон Савелич бубнил невнятный мотив.

— Далеко ехать?! — повторил Подорогин.

— Да по-разному то ж! — опять захохотал Харитон Савелич.

— Это как?

— Да откедова мне знать? Как бог на душу положит, так и дойтить. Ты вот, небось, на службу тоже не по одной стежке всяко бегашь.

Автомобиль трясло на ухабах. С худого брезентового потолка сеялась пыль и мелкая шелуха. Подорогин, не спавший ночь, ерзал в неудобном кресле и, борясь с дремотой, отчаянно зевал в поднятый воротник ветровки.

В который раз вспоминая свою детскую потеху — «забывать» обратную дорогу из незнакомого места, — он думал о ней, как о нелепом воплотившемся прозрении. В последнее время память все чаще выносила его не к дочкам, а в собственное детство. Причиной этих путаных провалов он считал то, что именно в последнее время по-настоящему, безоговорочно состоялся его уход из семьи. И все чаще, когда он думал о семье, вспоминался ему тот неслышный, однако до сих пор отдававшийся холодом под ложечкой щелчок на пресс-конференции в гостинице, когда что-то словно бы выключилось, погасло в нем.

От тряски его все-таки сморило, он заснул.

Салон «газика» ему погрезился вагоном метро, где он был на месте машиниста и управлял поездом, будто обычным автомобилем. Рельсы стелились под колеса не по проложенному пути, а в согласии с его, Подорогина, волей. Подземный туннель летел из кромешной тьмы в точности по тому случайному курсу, по которому он направлял состав. Правда, чем дольше он вел поезд, тем меньше мог уразуметь, что и чем управляет на самом деле: настолько ли сильна была его воля, чтоб изменять направление пути, или наоборот — путь управлял его волей, заставляя поворачивать руль не по прихоти, но именно тогда, когда являлась нужда сворачивать.

Он очнулся от тишины, которая — это было последним впечатлением кошмара — оказалась началом падения в пропасть, в ничто.

«Газик» стоял, накренившись правым бортом в рытвину. В неверном — то притухающем, то разгорающемся вновь — свете фар виднелась сплошная стена деревьев. Место водителя пустовало.

Подорогин потер глаза и выбрался наружу.