Гугенот

— Ну, например… С расчетной вероятностью 0,89 достигнут горизонт визуализации всего североамериканского континента в форме лунного ландшафта при условии перемещения энного количества грамм засохшего птичьего дерьма с улицы Ленина в Конотопе на улицу Пушкина в Костроме. Тут важно даже не то, что мы уверены в этом на восемьдесят девять процентов, а то, как убедить в этом американцев, не засветив наших алгоритмов. Почему, думаете, они с середины девяностых так озабочены утилизацией наших ракет?

— Вы серьезно?

— Насчет чего?

— Насчет птичьего дерьма?

— Дерьмо — символ, конечно, фигура речи… А вы вот скажите, кто главный виновник гибели Джона Кеннеди?

— Ну, этот… Снайпер.

— Снайпер — это икона.

— Что?

— Потом как-нибудь.

— Тогда не знаю.

— Убийца Кеннеди — несостоявшийся телефонный звонок.

— Бред.

— С точки зрения здравого смысла — да. Как и птичье дерьмо. Однако после того как американцы получили копию нашего ретрографика по Далласу, они попросили засекретить оригинал до 38-го года. Этим случаем, кроме прочего, мы показали, что и кумулятивные тактики у нас развиваются.

— У них в шестидесятые было свое депо?

— Нет. Тогда — нет.

— А сейчас?

— Сейчас — архивы, мощнейшие сети и запрещенные к вывозу компьютеры.

— А у нас?

— У нас — методики, одинаково подходящие для форварда и ретроспекций. Наши архивы — это, по правде сказать, беда наша. Болото, которое периодически пытаются асфальтировать. Да и с компьютерами, сами понимаете… С быстродействием, в смысле.

— Почему ж у них так плохо с методиками?

— Потому что жизнь среднего американца расписана на сто лет вперед: средний американец знает, в какой колледж поступит, кем станет после окончания университета, где будет работать и сколько получать. Знает точную дату, когда выйдет на пенсию, сколько у него будет детей, где его похоронят — Рейган вон лично собственные похороны расписывал, — и тому подобное. Исключая, конечно, маргиналов. А у нас? У нас только бомж вам и скажет, что завтра он будет ночевать на той же помойке, что и сегодня. Вы вот могли знать вчера, что окажетесь здесь?

— А… вы? — растерялся Подорогин.

— Не волоком же вас тащили сюда? — спросил Федор Андреевич.

— Нет.

— Вот и пожалуйста… Запад заорганизован. В этом их сила, но и слабость тоже — их прогностика инерционна, они устроены по принципу метеобюро.

— Чем же так хороши наши методики?

— Количеством… Это, Василь Ипатич, во-первых и в-последних. — Федор Андреевич прочистил горло. — И давайте покончим на этом с методиками.

— Штирлиц тоже работал в депо? — Пальцем Подорогин чертил возле пустой тарелки бесформенный абрис.

— Кто?

— Штильман. Ростислав Ильич.

— Впервые слышу. Кстати — почему «тоже»? Кто еще?

— К слову. — Подорогин со вздохом поднялся. — Где тут, позвольте, у вас…

— А сразу, за шторкой, налево, — догадался Федор Андреевич, ковырнув воздух культей мизинца.

— Спасибо. — Подорогин вышел со склоненной головой.

В простенке между брезентовой портьерой и дверью чернел неприметный ход. Стоило Подорогину войти в него, как по неровному потолку, будто спросонья, заморгали лампы дневного света. В конце хода, утопленная в стене, была массивная железная дверь с обгрызенным резиновым кантом. Дверь поддалась, на удивление, легко и бесшумно. Впрочем, если б она и произвела шум, он был бы поглощен многократно усилившимся напором звука. Подорогин оказался за кулисами, которыми служила такая же брезентовая штора, что и перед входом в каморку, только гораздо большего размера. В ущелье между брезентом и стеной был свален театральный реквизит. На куске бархата, раскинувшись навзничь, курил босой человек в кургузой шинели и шишаке.