Гугенот

— Вот это, — Харитон Савелич указал на толстый скоросшиватель и отставил бутылки, — тоже голая метрика. Только из другой оперы. О ней разговор особый. Сейчас речь о другом. Если бы все дело было в твоей бывшей и этом… пасечнике, то, Василич, не обессудь — сейчас на твоем месте сидел бы другой. Что это значит? А это значит вот что. Пасечник — по метрике — мог тебя угробить, а мог и не угробить. Мог, например, сам подорваться на своей машинке, мог не успеть ее заложить, мог передумать, в конце концов. Да мало ли что бывает? Короче говоря, с точки зрения метрики все, что ни творится под солнцем, может быть запросто и в любой момент описано как итог определенного стечения обстоятельств. Или, как принято по-новому, необязательных совмещений. С этой точки зрения удобно раскладывать по полочкам и рифмовать все что ни попадя. Особенно, конечно, историю. Скажем, если бы в Первую мировую шальная пуля залетела в голову Гитлеру, то Второй мировой могло бы и не быть. Слабость такой точки зрения состоит в том, что она упирается в голову Гитлеру вместе с шальной пулей и не способна различать дальше уже ни хрена и ни за какие деньги. И если бы… — Осипнув, Харитон Савелич прочистил горло и подвигал пустой бутылкой по столу. — И если бы мы только с такой башни и могли плевать в прошлое, растворять его своей поганой слюной, то и будущее нам было бы открыто не больше, чем той самой пуле. Мы бы даже погоду не могли предсказывать на завтра. Поэтому в качестве метода нельзя рассматривать метрику иначе, как способ простого исчисления и суммирования события. Однако в качестве явления она заслуживает куда большего внимания и, если угодно, почтения. В качестве явления она есть поверхность события во всех фазах его становления. Эдакий своеобразный грозовой фронт. Ударная волна. А так как любое событие массивно — или, говоря по старинке, причинно, из чего-то следует, — то метрика есть такая уникальная поверхность, по которой можно рассчитывать инерционную траекторию события, его будущее. Выражаясь высоким слогом, она — та самая гробовая доска вероятности и та самая рабочая поверхность поршня в вечном двигателе мироздания, что выталкивает нас из прошлого и служит единственным экраном, на котором будущее способно фиксировать свою тень… — Харитон Савелич хотел сказать что-то еще, но снова закашлялся, причем на этот раз до того изнуряюще, что Клуше пришлось бить его по спине кулаком.

Некоторое время Подорогин наблюдал за их возней взглядом человека, грезящего наяву, сидел с приоткрытым ртом. Спохватившись, он затянулся папиросой, выдохнул вместо дыма воздух и увидел, что папироса давно погасла.

Прокашлявшись, Харитон Савелич аккуратными глотками, точно лекарство, вытянул целый стакан водки, крякнул и умиротворенно огладил усы. На его лице — кирпично-красного, закатного оттенка — высыпала обильная роса пота. Подорогин тоже выпил, придвинул к себе виноградную гроздь и стал пощипывать дымчатые ягоды. Вдруг он разглядел, что пустой бутылки нет на столе.

— Значит, говорите, — вздохнул он, — гробовая доска вероятности…

— Кто говорит? — замер с вытаращенными слезящимися глазами Харитон Савелич, осмотрелся и, обмякнув, захохотал. — Не бери в голову, Василич.

Подорогин сделал вид, будто что-то обронил, наклонился под стол и увидел, что пустая бутылка лежит у Клуши на коленях и Клуша крепко держит ее. Харитон Савелич сидел, скрестив ноги, пол под его сапогами покрылся высохшей глиной, из которой почему-то торчали перья. Выпрямившись, Подорогин был вынужден ухватиться обеими руками за сиденье и ждать, пока не перестанет кружиться голова.

— Только я не все понял, — сказал он. — Например, про жену.

— А что жена… — Харитон Савелич стукнул пальцем по толстому скоросшивателю. — Если б я писал роман, Василич, то так бы и внес: заговор с целью покушения на убийство. Из ревности. Карается по высшей мере.

Подорогин кивнул на папку:

— А это не роман?

— Роман, — усмехнулся Харитон Савелич. — Журнальный вариант.

— А в чем разница?

— В том, что этот роман существует только в виде журнального варианта.

— То есть?

— То есть тут — избранные выписки. Собрать все — не хватило бы библиотеки. Не говоря уже о текущих и пересекающихся.

— Хотите сказать, что роман еще… пишется?

— Можно и так. Только пишется не от начала к концу, а, что ли, сразу по всему фронту. Не столько пишется, сколько становится.

Подорогин шумно одернул куртку.

— Ничего не понимаю. Ни единого слова… Вы, кстати, что кончали?

Харитон Савелич принялся гонять по столу между расставленными ладонями бутылочную крышку.

— Василич, ты пойми одну простую вещь: прошлое — это не камень, а кисель. Причем такой, что еще варится. Непостоянная величина, короче.

— Все равно не понимаю.