Гугеноты

На краю одного из лугов с цветами и сорняками, примыкавшего к роще с другой стороны, на берегу ручья и расположился королевский двор, скрывшись от солнца поглубже в тень высокого кустарника и одиноко стоящих деревьев.

Конде остановился, осмотрелся и заметил на лугу стадо коров. В центре стоял пастух с кнутом и таращился на необычное пестрое сборище людей.

— Смотри, Матиньон, — произнес Конде, — видишь этих коров? Что, если украсть это стадо и окружить им наших придворных? Вот была бы потеха.

— Презабавная мысль, принц, — ответил Матиньон, рассмеявшись. — Но, клянусь, это будет похоже на проделку Гермеса, когда он похитил стадо коров у Аполлона [69].

— А еще любопытнее будет, когда мы поставим ее фрейлин на колени и заставим доить коров.

— Браво, монсеньор! До такого не додумался бы даже я. Но, — Матиньон с сожалением глубоко вздохнул, — ничего не получится.

— Почему?

— Мы с вами никогда не пасли коров, и они тут же разбегутся в разные стороны. Кроме того, чтобы собрать стадо и пригнать его сюда, пройдет никак не менее получаса.

— Ну и что же?

— А то, что мы вскоре тронемся в путь. Королева-мать не любит таких вот остановок и делает их только по просьбе детей, которым хочется порезвиться. Так что давайте, монсеньор, оставим нашу шалость до другого раза, вот увидите, еще представится случай повеселиться.

Конде поразмыслил немного и согласился.

Матиньон оглядел окрестности и, шумно вздохнув полной грудью, изрек:

— Чудесное полотно, достойное кисти дель Сарто. Взгляните, принц, какой чистый и прозрачный ручей протекает здесь! Так и тянет на стихи! «От жажды умираю над ручьем, смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя». — Потом поднял голову, раскинул руки вширь и закончил: — «Куда бы ни пошел, везде мой дом, везде встречает Франция родная».

— Браво! — хлопнул в ладоши Конде. — Подозреваю, это Вийон.

— О да, Вийон кроме последней строки. Было время, когда я увлекался поэзией, однако это было так давно, что я уже ничего не помню.

— В таком случае послушайте другого поэта, друг мой:

А я в печали неизменной,
Гоним красавицей надменной,
Не знаю дня ни одного,
Когда б, доверившись обману,
Обманом не терзал я рану
Больного сердца моего.

— Ронсар? А под «красавицей», верно, скрывается одна из ваших прелестниц, принц? Готов побиться об заклад, монсеньор, что ее зовут баронесса де Савуази.

— Она совсем не смотрит на меня, Матиньон, и, признаюсь, это разрывает мне сердце.

Матиньон усмехнулся:

— Полно, мой принц, вы становитесь лириком и даете меланхолии завладеть собою. Этак не годится.

— Сам знаю, но сделать ничего не могу.

— Выходит, вы и вправду никак не можете ее забыть? Почаще вспоминайте о встрече в Булонском лесу. Кстати, кажется, нам доведется посетить замок матери ее подруги — Дианы Ангулемской. Вряд ли Екатерина откажется щегольнуть перед Дианой де Пуатье своим нынешним положением и этим всадить еще одну булавку в сердце бывшей фаворитки ее мужа. Однако я слышал, что она захворала и будто бы серьезно.

— В таком случае, Диана непременно останется у матери в замке, а вместе с ней… и баронесса.

— Случай сам просится к вам в руки, принц. Отстаньте и вы от процессии, сошлитесь на недомогание…

— Матиньон, ты толкаешь меня на подлость!

— Прошу меня простить, монсеньор, я забыл, что мсье Лесдигьер — член нашей партии и вы дали ему слово…

— Вот именно, мой друг, вот именно. А ведь он еще спас мне жизнь, об этом ты помнишь? И самое страшное, — произнес Конде, обняв за плечи друга, — чем чаще я об этом думаю, тем больше ловлю себя на мысли, что, кажется, влюблен!

— Запретный плод сладок, мой принц, — назидательно промолвил Матиньон.

— А между тем помнишь, что предсказал мне Нострадамус, когда составлял мой гороскоп?

Матиньон вдруг смертельно побледнел и схватил принца за руку:

— Что вас погубит неразделенная любовь!

Они замолчали, глядя друг на друга и думая об одном и том же.

— Оставьте все помыслы о ней! — воскликнул Матиньон. — Клянусь небом, ни к чему хорошему это не приведет. Подумайте о нашей партии, вождем которой вы являетесь, о вашем сыне…

Он не договорил, в кустах послышалась какая-то возня, и через мгновение оттуда вышли юный Генрих Конде, Генрих Наваррский и Агриппа Д'Обинье.

— Ну, вот и твой отец, Анри, — провозгласил принц Наваррский, — а ты говорил, мы его не найдем.

Конде обнял подошедшего сына:

— Ну, как тебе путешествие, Генрих? Не слишком устал?

— Нет, отец, это все же лучше, чем находиться в этом каземате, называемом Лувром.

— Подожди, — воскликнул принц Наваррский, — ты еще не видел моих Пиренеев, не лазал по горам и не бывал в виноградниках. А какие там девчонки! Клянусь мечом моего деда, нет девчонок милее и нет уголка краше, чем в королевстве Наваррском.

— Ваша матушка, Генрих, надо полагать, покинет нас, едва мы окажемся близ ее королевства? — спросил Людовик Конде.

— Напротив, дядя, она будет сопровождать нас до самого Парижа. Таково ее желание.