Гул

— Большевичка Мезенцев зовут. Приметный командир. Глаза голубые, волосы золотые. Пряничный человек. И на жида не похож. Бабы за ним ыть-ыть... ходят!

— Да, похоже, у тебя самого бабы давно не было! — хохотнули мужики.

Кикин обнажил черный рот и как следует пожевал шуточку. Понравилась, не стал отвечать. Зато подошла к разведчику и ткнулась в плечо беременная кобыла, которую он давным-давно увел в лес. В прошлой жизни Тимофей Павлович Кикин был зажиточным крестьянином из Паревки. Запахивал многие десятины, имел много коней и коров. Паревка слыла богатым селом, но Кикин был богат даже по паревским меркам. От продразверстки Кикин ушел в повстанье, куда переправил почти все свое стадо и капитал. Дом в Паревке сожгли, семью посадили в концлагерь, февральскую запашку, перешедшую от барина к кулакам, раздали голодающим батракам. Партизанская жизнь проела кубышку с деньгами, спасенные было кони протерлись под упругими антоновскими шенкелями, и остался Тимофей Кикин с последней своей кобылой. Ее успел обрюхатить белый жеребец самого Антонова, что Тимофей Павлович воспринял с большой надеждой.

— Ты моя милая, ты моя родная, — Кикин с удовольствием гладил пузатую скотину, — не разрожайся раньше времени, потерпи. Снова будет у меня большой табун, и ты в нем главная красавица.

— Эй, Кикин, — прервал его мечты Антонов, — думаешь, раз мой конь твою кобылу покрыл, то мы теперь родня? Отвечай как положено! Что там Гришка, сукин сын, мести не боится? Али возвратиться надумал?

— Никак нет. Не любит он нас. Хочет в самоволке порешить комиссара.

— Ясно, — сухо сказал Антонов. — Порешит — так хорошо будет. Все ему прощу тогда. И дезертирство, и разбой. Что думаете, братки? Выдюжим сегодня, не дрогнем, если этот Мезенцев на нас пойдет?

— С божьей помощью, — раздался грудной голос.

Елисей Силыч Гервасий, человек старой веры, пришел на восстание поздно, когда у его фамилии отобрали суконные фабрики в селе Рассказове. Ладно бы только станки взяли, но нет — прихватили и отца. Человеком тот был строгим, хотя людей не обижал. Защищал рабочих перед механическим беззаконием: получку вовремя платил, лечение обеспечивал, избу-читальню открыл, однако все равно отыскалась в старообрядческой бороде контрреволюция. Елисей Силыч сбежал от смерти в соседний Кирсановский уезд, где, по слухам, готовилось восстание. И не прогадал. Воевал в отряде Антонова, заряжая молитвой винтовку.

— Бог дал — Бог взял, — говорил Елисей Силыч. — При Никоне мы в леса ушли, теперь вот вновь туда возвращаемся. А богатство? Тю, плюй на него, забудь. За веру семья моя уже немало пострадала, осталось посражаться. Как завещал Аввакум: сильный — сражайся, слаб — беги, совсем ни рыба ни мясо — так хотя бы в душе не покоряйся.

Бытовал Елисей Силыч в одиночку. Это был еще не старый, крепкий мужик с густой бородой. Тело имел плотное, как дубовая бочка. Постучишь по животу — глухое эхо пойдет. Говорил старовер почти всегда не по делу, больше для себя, чем для общественной пользы. Все рассказывал про последние времена, Четьи-Минеи, пришествие Антихриста, Заветы Ветхие и Новые. А надобно мужичкам про капустку послушать, где коровку дойную достать, самогона, патронов масленых и девку такую же. Не был Елисей Силыч духовником воинства: слишком много приткнулось к нему законных попов, которые косились на старообрядца никонианским взглядом. Он брел с антоновцами сам по себе, сражаясь за только ему ведомый подвиг. У него даже был свой котелок и своя посуда, которой он ни с кем не делился. «С миром не кушаю», — отбрыкивался старовер.

— Вот заладил... Бог, Бог! — зашептал Кикин. — Да разве бы Бог допустил, чтобы у меня земли и скот забрали? У меня, кто их своим потом полил?! У меня, кто отцу Игнатию лучшие говяжьи ломти носил? Я мужик грамотный, книжки почитывал. По Библии, мне старцы прохожие толковали, мясо Богу угоднее всякого злака. Так почему мое страдает? Почему не их?

Елисей Силыч тяжело посмотрел на чернявого разведчика. Товарищи по оружию были совсем не похожи, словно происходили из разного племени. Светлый, голубоглазый Елисей Силыч, крупный, породистый мужчина, и темный, растущий вниз, к земле, человек с быстрыми ручками и стрекозиным оком. Поставь таких перед ученым британцем — тот рассудит: «Сие два разных народа, каждый своего промысла держится».

— Я вот, грешным делом, сомневался, что Бог есть. Прости меня, Господи, неразумного. Все у меня было... и семья, и богатство, и уважение. А потом раз — и отняли до последней нитки. И так легко на душе стало. Не потому, что тятя погибший тяготил — упаси боже! — но ясно помыслилось, что есть Бог. Без Него такое беззаконие случиться не могло. Все по Его воле. Что коммунисты сами по себе? Тю, такая же глина, как и мы. А ты, Тимофей Павлович, Писание почитай, коли на мясо напираешь. С Авелем что случилось? Убили его. Вот и большевики — это Каин. Вот на твоей судьбе Божий умысел еще раз и подтвердился.

— И ее, — Кикин ткнул в кобылу, — ее тоже наказали? Где ж это видано, чтобы беременную бабу — да на войну?!