Гул

Парня развеселило, что большой, сильный человек с такой серьезной бородой может вдруг замереть, в душе приподнявшись на цыпочки, и сказать что-нибудь глупое, неуместное, вроде того, что в чаще кто-то вздыхает. Но эсер первым после Гервасия уловил тяготу, прокравшуюся сквозь листву. Чья-то далекая грусть ошарашивала тем, что на ее месте должна была быть брань или хотя бы походная песня. А тут среди коряг и мокриц кто-то из-за чего-то переживал. Вздох уловил и квадратный Жеводанов, и Кикин, и даже крестьяне мигом всё поняли, потушили огонь и заученными движениями пригнули коней к земле. От нее потянуло холодом. Костя перестал хихикать, пожелав против воли, чтобы не ржанули кони или Кикин не заныл о потерявшейся кобыле.

— Чую, — вдруг захаркал Кикин, — чую!

— Что? — спросил Жеводанов. — Силищу?

— Родное, мое... тут, рядышком! Я уж ее себе заберу, пусть служит! Мое по праву! Мое! Кто возразит — порву, зубом зацыкочу.

— Молчать! — неожиданно зло зашипел Елисей Силыч. — Без моего повеления не стрелять!

— Ты чего командуешь, борода? — возмутился Жеводанов. — Погоны покажь! Карточку офицерскую!

Меж деревьев промелькнул силуэт. Поначалу было не разобрать — это человек или то, что обычно следует за ним? Фигура шла по касательной, точно антоновцы были мягкой окружностью. Костя, сузив глаза, различил: человек что-то тянул за собой, вроде бы лошадь.

Тимофей Павлович шмыгнул, и из кривого носа выползла зеленая сколопендра. Кикин кого-то узнал и до хруста сжал побелевшие кулаки. Костя же не мог как следует разобрать человека. Не потому, что он отличался от остальных лаптежников — с десятка сажень они все едины, а потому, что веяло от фигуры странной свободой. Ни навозом от нее не тянуло, ни водкой. Не было в незнакомце разухабистой вольницы, когда беглец спешит прокутить украденное, вдоволь наесться и напиться, потому что хозяин — вот он, сидит за душой и под кожей. Быть может, поймал путник того самого коня Антонова? Но лошадь не была белой и человек белым не был: он шел не замечая людей, хотя должен был их заметить, шел, и от горестных воздыханий у него пушилась борода.

— Узнал, узнал! Ой узнал! — зашептал Кикин, когда фигура скрылась.

— Кого узнал? — нетерпеливо выпалил эсер.

— Кума узнал, Петром зовут. Соседушка, близко его деревенька к Паревке. Он издалека виден! Что, братва? Узнали такого? Гора-человек!

Паревцы перекрестились. Оставшиеся в меньшинстве Елисей Силыч с Жеводановым и Хлытиным да парой других землепашцев ничего не поняли.

— Так что ж ты куму не крикнул? — удивился Жеводанов. — Раз надежный человек, мог сгодиться.

Паревцы скорбно посмотрели на беляка. Елисей Силыч несколько раз открывал рот, но передумал говорить. Не любил он Кикина: тянуло от него хвоистой крестьянской верой, для которой лохматый пень милее золотого потира. Ценил Тимофей Павлович не церковь, а замшелую полянку, где можно было причаститься кислой кровью народного бога — клюквой или брусникой. Христа Кикин, конечно, уважал, однако уважал как хозяйственного мужика, который тоже ел и срал. Иконы Кикин тоже одобрял, но только те, что при деле — прикопаны в поле для защиты урожая от грызунов или под стрехой дом от молнии охраняют.

— Дух живет где хочет! — Кикин схватил вещмешок, винтовку и выполз из-под корня.

— Ты куда? — попробовал остановить его Елисей Силыч. — Стой!

— Отпусти! Сил уже нет проповеди слушать! Даром что попов у вас нет, а ихние разговоры остались. Дух живет где хочет! В козявке ползающей и то духа больше, чем в тебе. В пшеничке дух! Повсюду! А в тебе духа нет! Не чуешь разве? Не хочу с тобой!

— Какой дух, откуда? — пискнул Хлытин.

— Да вот же он! У Петра моя кобыла! Ведет под узду! Да еще и жеребенка себе присвоил, а ведь он тоже мой! Ну, братцы, кто с Тимофеем Павловичем в дезертирство? Пойдем за Петром, он все здешние норы знает. А не укажет — мы сами выпытаем! Айда!

Пара неместных крестьян подобрала вещи и, не глядя на командиров, бросилась за Кикиным. Паревские мужики вцепились руками в торчащие корни, точно их силой заставляли идти за Тимофеем Павловичем. Видно было, что лучше бы они предпочли сразу сдаться большевикам.

— Куда?! — рявкнул Елисей Силыч и ткнул Жеводанова. — Чего застыл? Уйдут!

— Иди к черту, — выругался офицер. — И посрать Елисеюшка хочет, и жопу не замарать! Чтобы я, стало быть, грех совершил? Елисей Силыч же теперь командир, готовится небесными легионами командовать! Русскому праведнику волю дай — архангела Гавриила сместит.

Костя Хлытин молчал. О таком не рассказывали университетские преподаватели. Как только дезертиры скрылись, в колючем урмане снова засвистела пичуга.

Потеплело.

XIV.