Гул

— И что? — неуверенно спросил Хлытин.

— Сплю и вижу: встает предо мной баба с бидонными грудями. И так изогнулась, и эдак, и за титьку просит ущипнуть. Я ее под себя подгреб, навалился, зубами ухо прикусил, чтобы никуда не сбежала, а она и не сопротивляется. Хлюпает подо мной, пробует мою силу гущей влажной, точно я в папье-маше тычу. Гляжу, а вместо бабы — куча гнилья. И я в нем барахтаюсь. А в зубах пальчик фронтового товарища сжимаю. Сувенир на вечную память! Вот что я видел. Как вы меня теперь вылечите? Еще одним евреем из-за черты оседлости? Что вы вообще видели? Порвать бы вас всех на тряпку и на шест нацепить! Уф... Ну так что ты видел, мальчишоночка?

— Ничего, — обиженно ответил Костя.

Позавтракали черствым хлебом и ягодами. Еще вчера Жеводанов с рычанием доглодал остатки курицы; кости сочно хрустели на вставных зубах. Едой офицер ни с кем не поделился: Елисею Силычу все равно поститься надо, иначе в рай не протиснется. Виктор Игоревич вгрызался в курицу с песьей радостью, чавкал, рыгал и с треском ломал подсохшие кости, обсасывая их с сытым свистом. Измазанные жиром усы он обтер лопухом. Отряд смотрел на офицера без брезгливости. И не так в войну ели. Было лишь не по себе: как бы он своих не загрыз.

— Надо зубастого на Ленина спустить, — шептались крестьяне, — говорят, тот большие мозги имеет. Пусть Витька полакомится.

Теперь от отряда осталось три человека, хотя еще вечером он насчитывал полдюжины: землепашцы, видимо, решили возвратиться в родные хаты. Может, понадеялись на правдивость объявленной амнистии: кто приходит сдаваться, тому обещана жизнь. Большевики регулярно объявляли прощеные недели, когда можно было сдаться и вернуться к мирной жизни.

— Может, нужно было с ними идти? — спросил Костя. — Они ведь знают местные леса.

Товарищи не ответили. Елисей Силыч с Жеводановым топали бок о бок, почти слившись военным и религиозным гузном. Они шептались, отбирая у Хлытина кусочек солнца, которое должно было освещать Костины веснушки. Периодически Жеводанов поворачивался, мерил Хлытина оценивающим взглядом и тихонько щелкал зубами.

— Поговорим, товарищи? Разговор тоску отгоняет, — вновь подал голос эсер.

— Истина тоску отгоняет, — возразил старовер. — А где разговор, там истины нет, ибо зачем ее обсуждать?

— А истина только у старообрядцев-беспоповцев? — вспомнил Костя тех, кого упоминал Елисей Силыч.

— Именно так.

— То есть миллионы буддистов, индуистов, магометан, католиков, протестантов... попадут в ад?

— Они уже в аду, — уклончиво ответил Гервасий.

— А вам не кажется, что это некий духовный большевизм? Коммунисты ведь тоже считают, что только они построят рай на земле, а кадеты, трудовики, меньшевики, эсеры, либералы, консерваторы, умеренные социалисты — ошибаются и просто враги.

— Не бывает умеренных социалистов, — выкрикнул Жеводанов. — Это как быть умеренной сволочью!

— Вы все злитесь из-за гимназиста с портфелем? — едко заметил Костя. Он знал, что в интеллектуальном диспуте всегда победит Жеводанова.

— Когда на германском фронте на тебя бомба-«чемодан» летит — вот тогда надо злиться, а тут я, Костенька, не злюсь. Сволочи вы, вот и весь сказ.

Костя на всякий случай повел плечом и оценил тяжесть винтовки. Мелькнула шальная мысль, что его специально хотят довести и на страстях погубить. Слишком уж хитро поворачивался взад Жеводанов и слишком недобро блестели металлические зубы.

— Вы человек старого оклада, — сказал Костя. — Мне даже кажется, что вы большевикам симпатизируете, потому что у них все четко: идея, иерархия, полки старого строя. Они вам царя напоминают. И злитесь вы не оттого, что социалисты, как вы выразились, сволочи, а потому, что вы у них в опале и послужить им не можете. Поди, мечтаете о славе Брусилова?

— Дурак ты, Костя. Умереть хочу, вот чего.

— За ентим дело не станет, — вставил Елисей Силыч. — Подходит наш последний час. А вы как были безбожниками, так и остались. Мирская жизнь вам дыхание забила — вроде рот разеваете, а дышите антихристовыми ветрами. И это в последние времена! Как небо с землей сольется, так посмеюсь с вас.

— Позвольте, — возразил Костя, — я могу назвать вам несколько апокалиптических ересей в Европе, которые тоже верили в последние времена, а те все равно не случились. И про наши могу. Я и Кельсиева читал, и Щапова.

— Что мне до них! Ты Библию читай. Там сказано, что все времена после воплощения Спасителя — последние. Мир идет от начала к концу, и точка. А Земля — гуща мира, вокруг нее вращается Солнце.

— Но позвольте, ведь есть физический эксперимент, доказывающий, что все как раз наоборот...

— Обман твоя физика! Хочешь, докажу? Там, где Бог воплотился, там и главный очаг Вселенной. Вот. А воплотился он на Земле. Заметь, отрок, не на языческом Марсе воплотился Исус Христос, а на Земле, следовательно, она и есть середка Вселенной до скончания веков.

— У-ху-ху, — засмеялся Жеводанов, — как тебя уели, Костенька! Это тебе не социалистом быть!