Гулящая

Христя зажгла маленькую коптилку и поставила ее на выступ печи. Подслеповато, чадя вовсю, горел фитилек; ветер гулял по хате; сизое пламя колыхалось во все стороны, словно умирающий мигал померкшими глазами. Христя взглянула на мать и испугалась; с почерневшим лицом сидела она на нарах, подогнув ноги и скрестив руки на груди; повязка на ее голове сбилась набок; серые космы волос свисали, как засохшие будылья кукурузы; длинная тень ее колыхалась на отсыревшей стене.

— Мама! — крикнула Христя.

Приська подняла голову, глянула на дочь, да с такой тоской и болью… Христю всю обдало холодом от этого взгляда.

— Такой ветер в хате! Не протопить ли? — спросила Христя.

— Как хочешь, — ответила Приська, и снова голова ее опустилась на грудь.

Христя затопила печь. Весело замелькали светлые огоньки на тонких стеблях соломы, золотые искры залетали на черные челюсти печи, весь пучок вспыхнул ярким пламенем; оно осветило хату, заблестело на замерзших стеклах и начало угасать. Христя подбросила соломы… еще… и еще… Снова высоко взвилось пламя, осветив хату. Темным призраком казалась при свете пламени фигурка Христи; круглое молодое лицо, как цветок, разрумянилось, глаза сверкали. Огненные блики падали на пол, скользили по стенам, добираясь к перекладинам на потолке. В углу на жерди висит одежда — свитки, юбки, — отбрасывая черную тень; под ее покровом сидит Приська в той же позе; отблески пламени скользят по ее лицу, одежде — ей все равно; сгорбленная, понурившись, она будто прислушивается к буре, которая так страшно гудит и воет за окном. И кажется ей, что-то шелестит там, кряхтит, скребется, стучит. Вдруг послышался голос человека.

— А буря какая, Господи! — промолвила Христя.

— Тсс!.. — крикнула Приська, подняв голову. Лицо ее ожило, в глазах блеснула радость.

— Эй! Слышите? — доносится голос со двора.

Приська вскочила и бросилась в сени.

— Ты, Филипп? — спрашивает она, глядя сквозь изгородь на занесенную снегом фигуру.

— Что это у вас стоит на дороге? — допытывается голос.

— Кто там? — встревоженно окликнула и Христя.

— Это я.

— Кто — я?

— Грыцько Супруненко, сборщик. Пустите в хату… Вот это да! Ну и замело!

С помощью Грыцька корзину отодвинули в сени, и все вместе вошли в хату. Грыцько саженного роста, да еще в бурке с капюшоном, головой касался потолка.

— Здорово! — сказал он, сняв вместе с буркой и шапку и обнажив густое руно поседевших волос на голове, длинное, суровое лицо, насупленные брови, здоровенные замерзшие усы.

— Здравствуйте, — ответила Приська.

— С тем днем, что сегодня!

— Спасибо.

— Филипп дома?

— Нет его.

— Вот тебе и на! На черта и лучше! А мне его надо. Где же он?

— Да как поехал на ярмарку еще в Варварин день, так и не возвращался, — вздохнув, говорит Приська.

— На черта и лучше! — повторил Грыцько.

— А что вам?

— Что? Подушную! — грозно крикнул Грыцько, пройдясь по хате и ударив ногой об ногу.

— Не знаю, — помолчав, говорит Приська. — Когда вернется, скажу… Повез немного хлеба продать; если продал…

— Да я эту песню всюду слышу, — перебил ее Грыцько. — Черт понес их на ярмарку! А тут житья не дают: иди да иди! По такой погоде… ххе!

— Что же им так приспичило? — спрашивает Приська.

— Бог их знает!.. Вот несчастье!.. — почесывая затылок, произнес Грыцько. — Они там на ярмарках гуляют, водку пьют, а ты тут ходи да кланяйся…

Приська молчала. Она хорошо знала этого Грыцька: не было более горячего человека во всем селе. Рассердить его — что раз плюнуть; а если рассердился, так пристанет, как репейник. Лучше уж молчать. Грыцько молча ходил по хате, потирал руки, бил сапогом об сапог.

— А теперь еще плестись к Гудзю! Весь свет, вишь, обнищал, — сердился Грыцько. — Душу за них, проклятых, заложи!.. Да хоть бы деньги давали.

— Что ж, если нет денег, — тихо говорит Приська, — разве б люди не рады были отдать? А если и заработать нельзя?

— Брехня! — оборвал ее Грыцько. — Таков уж нрав лодырей, привычка такая чертова! Так повелось: ходи к ним по десять раз да проси, в ноги кланяйся!.. А нет того, что раз ты должен — отдай, что следует с тебя. Так нет же! Лучше в шинке пропью, чем в казну отдам.

— Было бы что отдавать, — усмехаясь, говорит Приська, — а не то что в шинок носить… Уже, сдается, что у кого было, все содрали… Доколе будут с нас драть?

— То не нашего ума дело… Сказано — дай, значит — отдай.

— Ведь и даванию конец должен быть… Уж все, что было, забрали… ягнят продали, свиней продали, одежду лишнюю… Остались — в чем душа держится. Доколе же его брать и откуда оно возьмется?

— Толкуй! Что тебе, поможет?… А ну, дай-ка, девка, огонька закурить, — подходя к печи, сказал Грыцько.

Христя достала ему жар.

— Как же ты его возьмешь? — крикнул Грыцько, показывая рукой на кучу пепла, в котором тлели угольки. — А с хлопцами небось проворна? — злобно ввернул он. — Давай пучок соломы!

Христя скрутила соломенный жгут, зажгла его и подала Грыцько.