Гулящая

Усадьба кажется ей теперь гнездом коварного хищника – словно коршун забрался ввысь и отсюда подстерегает свою добычу. Солнце немилосердно печет, будто нарочно досаждает людям, воздух пахнет гарью, сад и лес – немые свидетели людских бед. Даже щебетанье птиц ей наскучило. С безмолвной печалью встречает она утро, прячется от назойливых взглядов Оришки, весь день не находит себе места и ложится в постель с той же гнетущей тоской. Ночная темнота скрывает ее слезы, которые она сдерживает днем.

Люди и даже сама жизнь опротивели ей. Все вокруг так омерзительно, не дает ни капли радости и утешения. Напротив – все будит в ее душе какой-то неопределенный страх, от которого она не может избавиться. И хоть бы нашлась одна душа, пред которой можно было бы раскрыть наболевшее сердце, вызвать сочувственные слова! Каким оно было бы теплым, целительным! Никого! Одинокая, как былинка в поле, затерянная в этом страшном мире. Все чаще и чаще мысль ее возвращалась к прошлому, вспоминалась жизнь в селе – какой она казалась ей теперь хорошей, спокойной. Вечные невзгоды, холод и голод, тяжелая нужда словно ее не касались, и она росла, как цветок в саду, под любовным присмотром матери. Мир и люди рисовались ей тогда такими приветливыми, а на уме у нее были одно веселье да забавы девичьи. Если б можно было вернуть это далекое время, вырвать из ее жизни мытарства последних лет! Нет, огнем выжжены эти годы в ее сердце, их нельзя стереть. И теперь уж до самой могилы придется тащить эту тяжелую ношу… Гулящая… гулящая… больше ничего.

Это слово сковало ее ледяным холодом; она носила свой позор, как клеймо каторжника, с невыразимой горечью обреченной. Христя ни на мгновенье не забывала о нем, как о вечной каре, наложенной на нее неумолимой судьбой.

Убежать бы отсюда куда глаза глядят! Может быть, в другой среде она отдохнет и найдет силы начать новую жизнь; может, ей удастся установить иные отношения с людьми, не такие тяжелые и болезненные, как здесь. Хоть бы скорее прошло лето! Она уедет в город и ни за что сюда больше не вернется; и калачом ее не заманишь!

А время плетется, словно калека, тихо, не спеша. День кажется вечностью. Сколько до осени таких дней осталось, долгих-предолгих, знойных и душных? Еще и сенокос не наступил, а там жнива. Зачахнуть можно за это время!

И Христя в самом деле увядала. Побледнело лицо, на мраморном челе залегла глубокая продольная морщинка. Потускнели черные глаза… Под ними от еженощного плача появились синие мешки.

– Что с тобой? – допытывается Колесник, заглядывая в ее грустные глаза.

– Тоскливо мне тут, – упавшим голосом отвечает Христя. – Хоть бы уехать скорее.

– Куда?

– В город, на край света, в пекло… Только не здесь. Уедем…

– Чудна́я ты! Жила в городе – тебе грустно было, рвалась в село. А теперь снова в город тянет. Нигде себе места не найдешь.

– Так уж мне, видно, на роду написано, – ответила Христя и заплакала.

– Опять слезы… ненавижу я это… – крикнул Колесник и ушел.

«Чего ей не хватает? – думал он, бродя в одиночестве по саду. – Как сыр в масле катается, а еще плачет. Напустит на себя дурь и носится с нею, как цыган с писаной торбой!»

А в это время Христя, оставшись одна в комнате, тоже думала: «Никто тебя не поймет… не хочет понять… одинокая… гулящая!..»

С тех пор она дала себе слово отмалчиваться, когда Колесник будет к ней приставать с расспросами. Все равно, если скажешь правду, он не поверит, скажет – дурь на себя напустила, а заплачешь – он еще пуще рассердится. Лучше уж молчать.

Она так и делала. Если Колесник спрашивал, отчего она грустит, Христя ссылалась на головную боль или недомогание. Ласки его она тоже принимала с каменным равнодушием.

– Ты стала холодной, как рыба, – жаловался он.

А она недоумевающе глядит на него своими черными глазами, словно не о ней идет речь.

– Поцелуй меня, – просит он.

Она прикасается губами к его лицу, словно к железу или дереву, и снова сидит тихая и спокойная.

– Стар я для тебя, стар… Молодого тебе надо. О, я знаю вашу ненасытную натуру!

Эти укоры она также выслушивает молча и безропотно. Ей все равно. Когда в душе стужа и мрак, а на сердце безысходная тоска, и укоры не трогают.

К тому же ей так опротивели ласки Колесника. Сначала он хоть стеснялся Оришку и Кирила, а теперь и при них норовит ущипнуть ее.

– Так вот она какая панночка, – услышала Христя однажды слова Оришки. – Я думала – порядочная, а она – тьфу!

– Она нам не родня, наше дело сторона, – ответил Кирило.

– Знаю, что не наше дело. Да смотреть тяжело, как он к ней со всей душой, а она рожу отворачивает. Я ее ни одного часа не держала бы в доме.

– Кабы свинье рога!

Оришка сердито сверкнула на мужа глазами.

– Ты сперва погляди на него, потом на нее, – немного погодя сказал Кирило. – Думаешь, сладко ей ласкать такого?

– За мою хлеб-соль такая благодарность! – крикнула Оришка.

– Видели глаза, что покупали, – спокойно возразил Кирило и ушел, чтобы не затеять ссору.