Гулящая

– Давайте играть в карты! – крикнула она и бросилась за картами.

Уже начали играть, но тут поп поднялся, сильно пошатываясь.

– О-ох, спать хочу! – крикнул он и ушел в другую комнату.

Гости тоже собрались уходить.

– Куда вы? Пусть он спит, а вы посидите, – просила попадья.

– Пора! Пора!

Довбня выпил еще на дорогу и, ни с кем не прощаясь, направился в кухню.

– Не ходите туда! Я вас провожу другим ходом, – крикнула попадья.

Довбня, словно не расслышав, посмотрел на нее, махнул рукой и, накинув на плечи пальто, вышел из комнаты.

– Отчего ты сегодня был таким невеселым? – спросила попадья в сенях, провожая Проценко. – Голубчик мой! И выпала мне горькая доля коротать век с нелюбимым мужем!.. Когда ж ты придешь? Приходи скорее, а то я с ума сойду.

Проценко молча освободился от ее жарких объятий. Он сам не знал, почему попадья сегодня оказалась неприятной. Ее намек о сыне словно холодной водой обдал его. Он и выпил лишнее, чтобы забыться, но это ему не удавалось. Одна мысль одолевала его – поскорее вырваться из этого запутанного положения. Холодный воздух освежил Проценко, и он облегченно вздохнул. Среди двора он натолкнулся на Довбню, топтавшегося на одном месте.

– Кто это?

– Я… – крикнул Довбня и добавил еще крепкое словцо, от которого Проценко передернуло. – Рукава пальто никак не найду. Не оторвали его?

Проценко засмеялся, помог Довбне одеться, взял его под руку и повел со двора.

Было уже далеко за полночь, на темном небе ни одной звездочки, вокруг – густая неприглядная темень. Холодная осенняя изморозь заставляет поеживаться; на улице – глухая тишина; редкие фонари желтеют во тьме мутными дисками.

– Куда ж мы идем? – спросил Довбня, останавливаясь среди улицы.

– Куда, как не домой, – ответил Проценко.

– Зачем? Я не хочу домой.

– А куда же?

– Хоть к черту в болото, лишь бы не домой.

– Почему?

– Почему?… Эх, брат! – продолжал Довбня, опираясь на Проценко. – Ты ничего не знаешь, а я знаю… Я все тебе расскажу, все… Ты видел у нас девку Марину? И – черт его знает – подвернулась она мне под пьяную руку. Случился грех… ну… а теперь проходу не дает… Женись, говорит, на мне, а то повешусь или утоплюсь… Видишь, куда гнет… Казацкими нагайками меня б надо за это пороть! – крикнул он, топнув ногой так, что вода из лужи обдала их фонтаном. – Какой это черт плюется? – ворчал он, вытираясь. – А все-таки она, брат, красивая! – закончил он неожиданно.

«Сам черт не разберет этого Довбню! – подумал Проценко. – Что ему нужно? Сам виноват».

– Ты не первый и не последний, – сказал он.

– То-то и есть! Жалко, брат, девку. Либо женись, либо вместе с нею топись.

– Жениться! Что ж, она тебя в самом деле любит?

– А черт ее батьку знает… Баба, брат, верна до тех пор, пока кто-нибудь ее пальцем не поманит.

– Ну, не все такие, – возразил Проценко.

– Все! – сказал Довбня. – Все одним миром мазаны! Такая уж это порода… А все-таки жаль девку, пропадет ни за что ни про что! Пойдет по рукам и умрет где-нибудь под забором.

– Ну, это уж твое дело; как хочешь, так и делай…

Они как раз дошли до перекрестка, где дороги их расходились. Проценко нужно было свернуть направо, а Довбне идти прямо через площадь.

– А что бы ты сделал на моем месте? – спросил Довбня.

– Не знаю, не бывал в таких переплетах.

– И желаю тебе в них не попадать. Самое худшее, когда разрываешься пополам… Этот, – Довбня ткнул себя пальцем в лоб, – говорит: наплюй на все! Так уж на свете повелось, что один другого поедает… А вот это глупое, – он положил руку на левую сторону груди, – разрывается от жалости… Тьфу!

Проценко зевнул.

– Зеваешь? Спать хочешь?

– Уже пора.

– Так идем.

– Тут наши дороги расходятся, – сказал Проценко.

– Тогда прощай, – сказал Довбня и собрался уходить. – Впрочем, постой!

– Что еще?

– Хорошие, брат, люди – поп и попадья. Она больно хороша… Как ты думаешь?

Довбня еще ляпнул такую непристойность, что Проценко только плюнул и, не отвечая ему, поплелся дальше.

– Молчишь?… Знает кошка, чье сало съела, да помалкивает! – вслух бормотал Довбня. Он шел один по пустынной площади, часто спотыкаясь, принимая блестевшие лужи за дорогу, и, увязнув, сердито ругался и снова плелся вперед.

А Проценко, оставшись один, вздохнул свободнее. Он опасался, что Довбня попросится к нему на ночлег. Пьяный будет выкомаривать всю ночь напролет. Хорошо бы еще о чем-нибудь путном, а то про эту шлюху… Вот мучается человек. А отчего?

Проценко начал перебирать в памяти слова Довбни о его переживаниях, о разладе между умом и чувством. «Странно!» – думал Проценко; он удивлялся не тому, что случилось с Довбней, а тому, что вообще такое бывает. Ничего подобного в своей жизни он не припомнит; всегда ему улыбалось счастье. Только один раз закружил его водоворот, да и то он не попал на дно, а быстро выплыл наверх, на тихие волны, которые понесли его к надежной пристани, и в душе только сохранились смутные воспоминания о заблуждениях молодости. Больше это не повторится! Нет, не повторится!

«Жизнь – удача, – думал он. – Бери от нее все, что она дает; ничто не вечно; не жалей о том, что миновало тебя, но не зевай, когда оно плывет тебе в руки».