Гулящие люди

Поджимая губы и подозрительно оглядываясь, ключница ушла. Улька вымыла горенку, убралась и вымылась. Рубаху она скинула, надела сукман в рукава на голое тело, запоясалась и застегнулась. Рубаху свернула в узелок, положила в угол, в стороне от двери. Пришла в горенку нищих, посидела мало и фыркнула:

– Вонь у вас непереносная! – Она тихонько вывернулась за дверь и босыми ногами тихо пробралась к Сеньке. – Семен!

– Молчи… Зачем пришла? Опасно! – сказал Сенька.

– Без тебя жить не могу! Гаси свечи.

– Не надо… уйди, бешеная!

– Прогонишь? Буду кричать, кинусь тебе на шею при всех и все расскажу!

– Не смей своеволить!

– Молчи… полюби… и я молчу…

Улька махнула на свечи, потушила огонь… В сумраке, с потемневшим от краски лицом, Улька, расстегнутая и распоясанная, юрко скользнула за дверь горенки. Строгий и злой голос сказал ей:

– Стой-ко, стой, безобразница!

Ключница Дарья схватила Ульку за руки. Улька вывернулась из железных рук старухи и, запахнув сукман, скрылась в горенку нищих.

В это время из крестовой вышли Морозова с Меланией и Таисий, – они все трое шли с зажженными свечами.

– Что тут, Дарьюшка, чего полошишь народ?

– Матушка боярыня! Да как же не полошить? Кричать надо – вот зри-ко, зри! – Ключница развернула Улькину рубаху.

– Рубаха! Зрю, Дарьюшка.

– Да вот новая девка, што вчерась пришла к нам, блуд творит, скаредство…

– С кем?

– С убогим в этой горенке, што в веригах живет!

Боярыня изменилась в лице. Глаза стали строгими и как бы ушли вглубь под брови. Переступив с ноги на ногу, чтоб не пошатнуться, понизив голос, продолжала допрос:

– Чем докажешь?

– Чем еще, мать, доказывать? Рубаху скинула, в сукмане пролезла к нему. Я пождала, послушала их, – чула, говорят, а потом она вывернулась, на себя непохожая, распоясанная. Я ее удержать ладила – и нет! Вот позови-ка, она нынче тут… в обчей…

Боярыня сказала строго:

– Возьми, Дарья, рубаху, – звать всех, будить… никуда не уйдет, а завтра рано позовем конюхов, и мы ее допросим… Они говорили?

– Ну, как еще? Говорили, боярыня, слышала ясно.

– Таких грехов, сестра Федотья, в дому праведном не можно терпеть! – сказала Мелания.

– Непотребство! Скаредство! Его изведу я из дому, – ответила Морозова, и они ушли.

Таисий вошел к Сеньке. Он прислушался и, убедившись, что никого нет, сказал:

– Ты что же, не мог ее прогнать?

– Не мог, Таисий! Испугала, черт… Хотела нас выдать.

– И так выдала. Завтра под плетьми откроет, кто мы, потом и нас поволокут на Земский двор.

– Ништо! Я вериги сниму да ими перебью всю боярскую дворню.

– Велик бой затеваешь, парень! Тут одних кучеров с сотню наберетца, да дворников, да холопей. Нет! Давай-ка оденься в скуфью, рясу – вериги не снимай – укрой, и мы уберемся из Кремля… Караульные стрельцы меня знают – тебя же со мной пропустят. В Замоскворечье пойдем, убредем, а ее, чертовку, завтра пущай секут, сколь надо!

– Ладно, коли так!

– Иного пути нет, да и жить нам тут незачем! Староверка перевернет весь дом на Аввакумову пустынь… Нас дело ждет.

3. Старый кабак

В сторону устья Москвы-реки и Яузы, если идти к Земляному валу и мало ближе Облепихина двора, стоит Старый кабак, прежнее название он сохранил в отличие от кружечных дворов, так как вина не курил и медов кабак не варил.

В старину строили – лесу не жалели, строение древнее, но прочное. Фундамент кирпичный, пол земляной, потолок курной и крыша с дымником. Печь разгораживала кабак пополам, от нее полати на ту и другую сторону. Питухи, ярыги кабацкие, пропив платье, залезали на эти полати, марались в саже и вовсе теряли облик человеческий. Двери как в сарай, поезжай хоть на тройке – колесом косяк не заденешь. В первой половине пустые бочки по углам, в другой – стойка с целовальником, с куфой обширной, пива из этой кади, казалось, никогда не выпить. За стойкой поставы с винной посудой, с кружками, ковшами и калачами большими пшеничными, желтыми, похожими на хомутины. В углах за стойкой факелы горят с раннего утра до поздней ночи. У стены перед стойкой светец с лучиной. Лучину щепали и огонь поддерживали сами питухи затем, что у огня можно рог табаком заправить и трубку простую закурить. Кури и в карты играй, и в зернь катай, а хочешь зови скоморохов – заказывай им игры или с ярыгами кабацкими затевай глум – запрету не было. Выгоняли из кабака лишь тех, кто пил, а заложить было нечего и денег не было.

Бородатый, слегка сгорбленный целовальник, с глазами кроваво-красными, старик, он же и голова кабацкий Аника-боголюбец, слухом туп, но любил глаза потешить. Скоморохи были гонимы еще до Никона, Никон же, насаждая везде церковное благочиние, указал: «Гудки, сопели, бубны и всю богопротивную погань отнимать и жечь на болоте, где казнят и колдунов жгут». Но пожженное помалу воскресало, а на Старом кабаке скоморохи не боялись, что их потянут на съезжую или в Разбойный приказ, – тем смелее им стало, как прослышали, что Никон кинул патриаршество.