Гулящие люди

Выйдя на Красную площадь, увидали в Кремле Спасские ворота отворенными. В воротах и внутри Кремля стояли пестрой стеной стрельцы, стольники и бояре в богатых одеждах, а воинские люди – с оружием и факелами. Огни факелов мотало ветром, сверкали драгоценные камни на шапках и шубных рукавах. В Кремле ждали чьего-то выхода. Улицы Китай-города забиты народом, блестели глаза, краснели лица, но говор людей был тихий, любопытствующий.

– В эту ночь по всему городу открыты решетки… – тихо сказала Улька.

Они прошли в сторону Москворецких ворот. С башнями без огней стояла громада кремлевских стен, и даже в пытошной Константиновской не было ни огней, ни криков.

– Какой же праздник, что царь на богомолье собрался? – спросил Сенька.

– Не праздник! Свейского посла ждут из Грановитой палаты, – тихо сказала Улька и кинулась к Сеньке.

В сумраке две рослые фигуры шагнули к ним: одна вывернула полу, под полой зажженный фонарик.

– Чего ищете? – спросил Сенька.

Лихой, бегло осветив их, сказал:

– Изведать хочу, каковы есте вы.

– Так ведай! – громко ответил ему Сенька, сунув к фонарю дуло пистолета.

Лихой попятился в сумрак, огонь исчез, и обе фигуры расплылись в снежном воздухе. У Москворецкого моста, несмотря на позднее время, шумел кабак. Валялись и бродили пьяные, но никто Сеньке больше дороги не заслонял. Так же – Сенька впереди, Улька немного сзади – перешли мост. За мостом прошли новую церковь, высокую и пеструю от позолоты, ту, что еще недавно строил царский духовник Андрей Саввич[262]. За церковью – лари и скамьи рынка, а дальше – черное, большое и широко севшее здание. Улька указала на него:

– Видишь ее?

– Знаю башню ту, Кутафьей прозывают[263].

– Башня утешения, – тихо сказала Улька и прибавила: – В ей сено… в нее пойдем, пождем исхода ночи.

– Пока ждем, решетки запрут?

– Кому запрут, а нам отворят!

Она властно взяла его горячей рукой за руку, пролезла вперед, где не брал ветер. Башенная печура[264] была сплошь забита сеном и пуками соломы. Улька тяжело дышала, тянула его: «Ложись: время деть некуда!» Далеко, но гулко в Кремле на башне пробили часы. Вторя их бою, по всей деревянной Москве прокатилась, как обрушенная поленница дров, дробь сторожевых колотушек. Улька, тяжело дыша, сказала:

– Неладные, бьют и бьют, а лихие люди не боятся…

Они старались согреться. Улька прижималась к Сеньке. Совсем недалеко отчаянно начал взывать чей-то голос:

– Ка-ра-ул! Батю-шки-и… уби-и…

Сенька широко открыл зажмуренные глаза, но видел только щель черных соломенных снопов, а за ними притягивал глаз столб на перекрестке с негасимой лампадой за слюдой у образа… Ему хотелось дремать, а знакомые губы жгли его нахолонувшее лицо, горячие руки не давали дремать его телу, и тело его проснулось для наслаждений. Живя у Конона, он не думал о женской ласке, ненависть к Ульке колыхнулась лишь тогда, когда он незаметно для себя полюбил ее, не видя ее лица. Потом он вдавил тяжелое тело в сухую подстилку, закрыл глаза, сказал:

– Уйди! Спать… хочу… спать!

Но она так же, как привела сюда, властно взяла его за руку, сказала:

– Пора!

– Хочу спать!

– Пора! Надо пройти одну решетку.

Они вышли. У решетки в Стрелецкую слободу Улька застучала. Без огня из караульной избы вышел сторож, звеня ключами:

– Ты, сестра Юлиания?

– Я, Пятуня, отвори.

– С тобой кто?

– Мой отец: я ведь не безродная…

– До сих мест не ведал того… идите! Дальше решеток нет, а колоды – перелезете.

Когда с Сенькой они прошли ворота, Улька обернулась к сторожу:

– Не запри! Мигом глаза вернусь!

– Пожду – верни скоро! – ответил сторож.

Недалеко уйдя в сторону Стрелецкой слободы, Улька кинулась обнимать Сеньку.

– Семушка, мы ведь снова вместе?

– Прощай! Не вспоминай, что было.

– Ужели не простил?

– Мертвый лег на пороге! Не могу…

Обратно к черной решетке, где ждал сторож, шатаясь, брела тонкая черная фигура. Вперед, в сторону стрелецких путаных улиц, знакомо шагала широкоплечая высокая тень человека. Она не останавливалась: дом отца Лазаря Палыча был знаком даже во сне стрелецкому сыну Сеньке. Улька, пройдя решетку, которую за ней с треском дерева прихлопнул решеточный сторож, свернула в черную узкую улочку. У домишка малого, как собачья будка, черноризница постучала в ставень окна, в ставень же сказала громко:

– Юлиания приюта ищет!

Ей отворили воротца, сплошь забитые снегом. Она пролезла. Древняя старуха в ватном бесцветном шугае сидела перед Улькой у стола, на столе в медном шандале горела свеча, ее пламя шарахалось на стороны и от тихих слов старухи, и от слов Ульки, дышащей холодом улицы.

– Надо чего чернице-вдовице?

– Напой меня, бабка, зельем, таким, чтоб плода не было…

– Блуд свершился давно ли?

– Сей ночью!

– Ой, ты! Ой, ты! Пошто тебе зелье? Дитё – радость! Дитё – свет месяца… малое дите! Большое дитё – свет солнышка! Оно играет, за груди имает! Оно целуется, милуется… Душа, глядючи, у матери радуется… а слова заговорит – адамантом дарит! Ой, ты!

– Пой меня всякой отравой – сызнесу, а младень будет – решусь жизни!