Гулящие люди

Послышались быстрые твердые шаги. В избу вошел Петруха в бархатном малиновом кафтане. Он видел с крыльца, как проходил по двору старик. Теперь, войдя в избу, держа шапку в руке, шагнул к столу. Заметив слезы на глазах старика, сказал:

– Бежал, черт! Ты же по нем плачешь? Не стоит того.

– Пошто, Петр Лазаревич, не стоит?

– Бежал! А я за него с боярином Артамоном ручались, и ныне как приглянется царю. Не приглянется, а похвалить тут нечего… Мою службу не попомнит, тогда батькин дом раскопают дотла.

– Дитятко, Петр Лазаревич! Не таков был твой брат, штоб впусте бежать. Ведомо тебе ай нет, што на него Глебов Якунко грызся? Якунко же первый доводчик у Башмакова, дьяка!

– Того не знаю.

– А я знаю! И думаю, што пакость Якунко норовил сделать не ему одному, а и тебе.

– Мне-то чем мог угрозить?

– Так вот, вместях были, и пьяной Якунко Семену в глаза грозил: доведу-де на тебя и брата, што-де рядил тебя в кафтан Стремянного полку, а ты и стрельцом не был, и помешали вы тогда сыску Земского двора!

– Да… теперь понимаю… Пантюхина тоже изведал гораздо… Може, у них сговор был?

– А как же без сговору? Беда пала на дороге – оба шли с кабака Аники, слыхал я на площади.

Петруха, тряхнув кудрями, кинул шапку о пол:

– Эх, старик! И я бы убил доводчиков.

– Так вот, дитятко, Петр Лазаревич! Из-за утеснителей сгиб грамотной, честной паренек, и я плачу.

– Сыск идет по нем… сгиб, а сыщут – худо ему будет! Ой, худо! Давай-ка изопьем чего. Будто ты у него в гостях!

Боярский сын вышел: когда вернулся, дворник нес за ним на подносе ендову с медом и кубки.

Садилось солнце. Через низкий старый тын солнце заглянуло в избушку. Золотой вечерний свет заиграл на светлой ендове и серебряных ковшиках. Избушка была с окнами со всех сторон, чистая, как будто только что прибранная. В углу раскинулась широкая кровать с розовыми от вечернего солнца подушками, печь с раскрытой заслонкой, казалось, ждала хозяев и скучала без огня. Одноусый, все еще морщась от слез, сказал, чокаясь ковшом с хозяином дома:

– Из тепла и света угнали вороги…

– Ништо… он их дальше угнал… вот не вернули бы! – ответил Петруха.

Под часовней, ютившейся на пустыре, в глубокой яме, обвешанной по стенам черным, сидел и ждал своей поры Сенька. Посреди черной горенки – налой, на налое прилеплены две толстые церковные свечи, огонь свечей горит ровно, не мигая. На налое – раскрытая книга. Сенька не раз читал эту книгу. Теперь подвинулся на высокой скамье к налою, повернул страницу. На него из угла глядели черные, как стены, столетние образа с гневными угодниками в манатьях, персты подвижников уперты в кожаные книги.

Стенька читал: «…В том же Хозарине будет черница девою, дщи некоего болярина. Седящи в келий своей, услышит в винограде своем птицу, поющу песни, иже ни ум человечь возможет разумети. Она же, открывши оконца и хотя обозрети птицы, птица же, возлетевши, и зашибет ее в лицо, черницы тоя, и в том часу зачнется у нея сын пагубе, окаянный антихрист. И, родивши его, срама ради отдаст его от себя в град, нарицаемый Вивсаиду, в том же граде вскормлен будет, а в Капернауме царствовати будет…»

Сенька подумал: «Почему антихрист, а не Христос родится от черницы? Та же сказка о бесплотном зачатии». Сзади его, на лесенке, выходящей в часовню, показались ноги, и Улька спустилась в подземелье.

– Скушно тебе, Сенюшка?

– Душно мне здесь!

– А ты вылезай в часовню, сюда не ходят. Едино лишь в праздники старицы прибредут.

Улька развернула узелок с едой. Сенька жил здесь недолго, но ему казалось, что сидит тут целый год. Ночь, и утро – как ночь. Сенька вставал и думал: «Близится весна, пора уходить! Но куда уйти? Весной запоздаешь – не уйдешь… не уйдешь, пока болота не обсохнут. Надо уйти до вешней воды. Уйти? Бродить меж двор в чужом городе? Бродячих имают и для тягла и для опроса – такое опасно!..»

Проходила ночь и черный день в черной яме. Сенька стал падать духом. Ложась спать, Улька сказала:

– Была на дворе Морозовой боярыни.

Сенька полюбопытствовал:

– А она не признала тебя?

– Нет… Я сменила вид, да ей и некогда глядеть… С юродами сама стала как юродивая. Слышала я там, что царь семнадесятого марта, на Алексеев день, именинник, и Прокопьевну, боярыню, во дворец звали, и ведомо всем – не едет она, сказалась болящей. Сама же яств, печенных никониянами, да поцелуя царской руки боится. Царя она чтет безбожником, архиреев царских зовет еретиками.

– Кончит не краше нас: сожгут в срубе или, как Федор, юрод, пророчил – «в яме сгноят!».

– От Аввакума не отстанет… ничего не боится – идет за старую веру. Вот зачала говорить, а не о том, что надо.

– О чем же надо?

– Двадцатого дня, на третий своих именин, проведала я, царь пойдет в село Измайловское, на Москве же глядеть останутся два старика – Воротынский[293] Иван да окольничий Петр Долгоруков, брат Юрья. Стрельцы рады – в караулы не пойдут, и решеточные сторожи радуются – решетки в городу и городовые ворота всю ночь будут отперты… привычка у стариков не мешать нищим и убогим провожать царя… Нам, Семушка, в ту ночь уйти самая пора.