Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

У всякого, кто знал о пуштунских «полномочиях» Дауда, идея «Пуштунистана» вызывала подозрения. Это было потемкинское государство, расфасованное и продаваемое навынос персоязычной династией, которая сама в очень малой степени являлась выразительницей «пуштунской идентичности и пуштунского социального поведения»[236]. Здесь показателен рассказ Мухаммеда Джамиля Ханифи, в то время выпускника элитной кабульской школы. Несмотря на всю суматоху, поднятую королевским правительством по поводу «Пуштунистана», Ханифи «не помнит ни одной выставленной на всеобщее обозрение карты Афганистана за время обучения в 1940–1950‐е годы»[237]. И его школа не была исключением. Как пишет сын Ханифи, «в известной национальной энциклопедии, опубликованной в 1955 году, нет карты Афганистана, как нет в этом общественно важном справочном издании никаких упоминаний о языке пушту или пуштунском народе». Когда впоследствии Ханифи был вызван к Захир-шаху, «персоязычный секретарь просил его не говорить с его величеством по-пуштунски, поскольку тот сегодня „устал“! Падишах Захир говорил на фарси и немного по-французски — последнему он выучился, когда жил со своим отцом во Франции в конце 1920‐х годов»[238]. Одним словом, Пуштунистан был «продуктом городского кабульского сознания, построенным на иллюзии пуштунского „этнического“ господства в Афганистане; это же показывает, как исторически интерпретировалась линия Дюранда»[239].

Однако, пока не возникла глобальная нестабильность, «Пуштунистан» оставался маркетинговой стратегией без покупателя. Этот вопрос приводил в недоумение Луиса Дюпри, который записывал в своем дневнике, что афганцам пора «прекратить эмоциональный понос о Пуштунистане и поставить вопрос на экономическую почву!»[240]. Однако более ранние записи Дюпри свидетельствуют о том, что он был неправ. Тремя месяцами ранее он писал, что «Штатам следует тайно поддерживать движение за создание Пуштунистана, поскольку таджики, узбеки и туркоманы косвенным образом подпадают под влияние своих братьев с севера»[241]. В конце концов, писал он, «русские явно причисляют таджиков к таджикам, узбеков к узбекам и т. д., и ходят слухи об удивительных религиозных и этнических свободах в семье братских советских народов». В этом и состояла вся логика проводимой Кабулом стратегии продвижения «Пуштунистана»: разделяя цвета евразийской политики идентичности по принципу холодной войны — «черное» и «белое», — афганские элиты могли уйти от несостоятельной экономики засушливой Центральной Азии и подключиться к глобальным потокам капитала постимперской эпохи. Вместо того чтобы отделять Афганистан от имперских ресурсов, линия Дюранда могла наконец соединить его с ними.

ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОЕКТЫ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ

«Перед вами — государственный флаг Афганистана, нашего южного соседа и друга», — так начинается советский фильм 1957 года «Афганистан» — одна из многих посвященных этой стране картин, созданных в конце 1950‐х годов на советских киностудиях[242]. Далее в фильме говорится: «Черная полоса напоминает об иноземном иге, красная — о крови, пролитой за свободу, зеленая обещает исполнение гордых надежд». Затем камера показывает карту Афганистана. Мы узнаем, что «Горный хребет Гиндукуш покрыл своими отрогами четыре пятых Афганистана. Как стены с зубчатыми башнями, горы веками отделяли страну от всего мира». Однако, как подчеркивается в другом фильме, советская помощь многое изменила в стране: «Повсюду здесь приметы нового. Они в этих плотинах, вставших над бурными реками, в опорах электропередачи, уходящих все дальше по кручам гор, в первых очагах молодой промышленности, которой прежде страна вовсе не знала. Долгие годы боролся афганский народ против чужеземных захватчиков. Завоевав сорок лет назад свободу, он переживает пору обновления»[243]. Фильм подразумевает, что Афганистан остается отсталой страной, однако благодаря советской помощи афганцы становятся ближе к современности.