Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Анна Андреевна поморщилась и молчала.

— Мандельштама, Бродского?

— О да, Бродский! Ведь он мой ученик. Она заговорила о Недоброво:

— Вы дали его письма к вам Струве. Скажите мне, к каким годам относятся эти письма?

— Все письма до 1914 года, и в них ничего нет, решительно ничего. А у вас, Анна Андреевна, не сохранились его письма?

— Я их все сожгла.

— Как жаль.

Я боялся продолжать разговор о Недоброво, но Анна Андреевна, очевидно, желала этого.

— Николай Владимирович был замечательный критик, он прекрасно написал критическую статью про мои стихи, он не только понимал меня лучше, чем кто-либо, но он предсказал дальнейшее развитие моей поэзии. Лозинский тоже писал про меня, но это было не то!

Я слушал, изредка поддерживая разговор, но в голове было полное безмыслие, сердце стучало, в горле пересохло — вот-вот сейчас заговорит о кольце. Надо продолжать литературный разговор!

— А где похоронена Любовь Александровна?

— Похоронена на кладбище в Сан-Ремо. Вы знаете, — сказала Анна Андреевна после минуты молчания, — я никогда не читала «Юдифи» Недоброво.

Я замер. Она желает напомнить о 13 февраля 1916 года, когда мы вместе слушали «Юдифь», когда она отдала мне свое черное кольцо! Это вызов! «Хорошо, — что-то зло шевельнулось во мне, — я его принимаю. Неужели она не видит, в каком я состоянии?»

— «Юдифь», — сказал я равнодушно, — очень академично выработанное произведение, весьма искусное стихосложение, но в общем довольно скучное. Все же это вещь, достойная внимания, она, наверное, войдет в собрание его стихотворений, которое, надеюсь, Струве издаст.

— Струве, — отвлеклась Анна Андреевна, — он много работает, он литературовед, но он поддерживает холодную войну, а я решительно против холодной войны.

— По-моему, Анна Андреевна, Струве главным образом интересуется современной русской литературой.

— А вы читали «Реквием»?

— Да, это великое трагическое произведение, написано вашей кровью, больно читать.

— Хотите, я вам прочту свои последние стихи, вы, может быть, сравните их с «Юдифью» Недоброво, они на библейский сюжет: Саул, неверная жена, Давид.

Анна Андреевна открыла маленькую записную книжку и певучим голосом стала читать. Певучее чтение мне казалось вытьем, я так давно не слыхал ничего подобного. После «Реквиема» мне казалась вся затея упражнением в стихописании. Я не вникал в слова.

— Ну вот, что вы думаете?

— Как всё — очень хорошо.

— Совсем не хорошо, — сказала Анна Андреевна с раздражением.

Я чувствовал, что надо сказать что-то умное, и не мог выжать ни слова.

— Очень объективно.

— Да, объективно.

Я не знал, что можно добавить к этому глупому замечанию, и молчал.

— Как вы живете, Анна Андреевна? — нашелся я.

— Переводами, — сказала она, поняв мой вопрос в простом материальном смысле. — Я перевожу поэтов древних времен.

— Вы сами переводите? — удивился я.

— Нет, конечно; несколько специалистов дают мне дословные переводы, я их перекладываю в русские стихи.

— Вы всегда в Ленинграде, где вы отдыхаете?

— У меня дача в Финляндии, я там отдыхаю. Вы помните, вы прислали мне цветную фотографию вашей мозаики Христа? Она долго была на моем столе, а потом исчезла.

Тут я мог просто сказать, что такая же судьба постигла ее кольцо. Но фотография — одно, кольцо — другое! Я ничего не сказал. Я чувствовал себя не по себе, надо идти.

— Я боюсь вас утомить, Анна Андреевна, я пойду.

— Нет, нет, мне видеть вас большой отдых, вы совсем не изменились. — Я сгорал от стыда.

— В личное одолжение, посидите еще двадцать минут.

— Конечно, Анна Андреевна, сами скажите, когда мне надо уходить.

Разговор не клеился. Анна Андреевна чего-то ждала.

— Как вы пережили осаду Ленинграда?

— Меня спас Сталин (это было известно всем), он благоволил ко мне и прислал за мной самолет, на котором я улетела из Ленинграда. Позднее он свою милость превратил в равнодушие или, может быть, в ненависть. — Опять молчание. — Ну, теперь идите, благодарю, что пришли. Напишите хоть на Новый год.

Анна Андреевна величественно поднялась с кресла, проводила меня до маленькой передней, прислонилась к стене.

— Прощайте. — Протянула руку. Внезапный порыв: я поцеловал ее безответные губы и вышел в коридор в полудурмане, повернул не туда, куда надо, добрался кое-как до выхода, долго шел по Champs Elysees (Елисейские Поля) и до ночи сидел в кафе. Тысячу раз я спрашивал себя: зачем? зачем? Трусость, подлость. Мой долг был сказать ей о потере кольца. Боялся нанести ей удар? Глупости, я нанес еще больший удар тем, что третировал ее лишь как литературный феномен. Пока я думал, что я еще могу сказать или спросить о поэтах-современниках, она воскликнула: «Борис Васильевич, не задавайте мне, как все другие, этих глупых вопросов!» Ее горячая душа искала быть просто человеком, другом, женщиной. Прорваться сквозь лес, выросший между нами. Но на мне лежал тяжелый гробовой камень. На мне и на всем прошлом, и не было сил воскреснуть.