Гумилев сын Гумилева

Теперь у Ахматовой не было влиятельных знакомых, к мнению которых прислушивались в Кремле. Пильняка расстреляли еще в апреле 1938-го. Не могла уже помочь и Сейфуллина: в августе 1938-го расстреляли ее мужа, литературного критика Валериана Правдухина. Так что «приватного» пути в Кремль, какой был еще в 1935-м, у Ахматовой не осталось. Значит, она должна была отправить письмо почтой, как поступали простые советские люди. Неудивительно, что Сталин этого письма так и не увидел. Оно попало в Особый сектор ЦК ВКП(б), затем – в секретариат Прокуратуры СССР, оттуда письмо направили в нижестоящую инстанцию, то есть к прокурору Ленинградской области. Это случилось в начале июня 1939-го, а в конце августа апрельское письмо Ахматовой поступило в Военную прокуратуру Ленинградского военного округа, где его подшили к делу Гумилева. Дело в установленный срок было сдано в архив, там его и нашли шестьдесят с лишним лет спустя. Так советская бюрократия похоронила письмо, на которое Ахматова так надеялась.

Пока письмо странствовало из прокуратуры в прокуратуру, судьба Гумилева была решена. Военная коллегия направила его дело в Особое совещание при НКВД. 26 июля это странное, не предусмотренное Конституцией учреждение постановило:

«Гумилева Льва Николаевича за участие в антисоветской организации и агитацию заключить в ИТЛ сроком на 5 лет, считая срок с 10 марта 1938 г.»

Такие же сроки получили Ерехович и Шумовский.

Ахматова узнает о приговоре в августе: «Август у меня всегда страшный месяц… Всю жизнь…» – признавалась она Лидии Чуковской.

Разошлись и судьбы студентов-востоковедов, членов мифической партии прогрессистов, за разговорами об истории лошади на Древнем Востоке готовивших покушение на товарища Жданова. Гумилева отправят в Норильск, в августе Ахматова будет собирать для него теплые вещи. Шумовского ждет сначала Архангельская область, а затем – Красноярский край. Николая Ереховича отправят на Колыму. Шумовский и Гумилев переживут освобождение и новый арест, защитят диссертации и станут докторами наук, а Ника Ерехович умрет в лагерной больнице 28 декабря 1945 года.

Впрочем, у этой печальной истории есть и послесловие, тоже довольно унылое. Еще около года продолжалась бумажная история заявлений и жалоб. Гумилев и Ерехович опротестовали приговор Особого совещания и направили жалобы в Прокуратуру СССР, неоднократно подавала жалобы и Лариса Дмитриевна Ерехович, мать Ники. Вплоть до сентября 1940-го оставалась надежда на пересмотр дела. В августе 1940-го в прокуратуру обращалась и Ахматова. Она была тогда не в опале, полгода назад Ахматову торжественно приняли в Союз советских писателей, ее книгу недавно выпустил «Гослитиздат». Только что Ахматову любезно принял сам Фадеев, он же вместе с Пастернаком выдвинул книгу Ахматовой на Сталинскую премию. Но визит в Прокуратуру СССР, если верить сопровождавшей Ахматову Эмме Герштейн, окончился так: «…дверь кабинета отворилась, показалась Анна Андреевна. А на пороге стоял человек гораздо ниже ее ростом и, глядя на нее снизу вверх, грубо выкрикивал ей в лицо злобные фразы. Анна Андреевна пошла по коридору, глядя вокруг невидящими глазами…»

28 сентября заместитель главного военного прокурора СССР дивизионный военюрист Афанасьев решительно отказался опротестовать приговор Особого совещания. Приговор от 26 июля 1939 года остался в силе.

Пассионарность и пасионария

Каждый, кто хоть немного интересуется биографией Гумилева, знает, что именно в «Крестах» Лев Гумилев открыл (скептик скажет: «изобрел», «выдумал») пассионарность.

Еще в шестнадцать лет Гумилев поставил перед собой задачу, решением которой он будет заниматься большую часть своей жизни: «…откуда появляются и куда исчезают народы? Были финикийцы – и нет их. Французов не было, как таковые они появились в IX веке. Этносы Южной Америки вообще сформировались в то время, когда была молода моя бабушка…»

Ответ на этот вопрос как будто пришел в 1939 году, когда Лев ждал пересмотра своего дела в камере «Крестов». Здесь, под нарами, Гумилев и открывает пассионарность: «Это слово вместе с его внутренним смыслом и многообещающим содержанием в марте 1939 года проникло в мозг автора как удар молнии. Откуда оно взялось – неизвестно, но для чего оно, как им пользоваться и что оно может дать для исторических работ, было вполне понятно: история любого этноса ложилась в колыбель описанной выше схемы, а отдельные зигзаги учитывались пропорционально их значению».