Гуннар и Николай

― Можно себе вообразить, что когда Шекспир писал свою пьесу и репетировал ее, а также, возможно, играл в ней, в своей великой душе был далеко не лютеранином-шведом.

― Когда я в первый раз здесь побывал, то яйца потом у меня были тугие, как зеленые дички, а моего ручного братишку всего колотило.

― Очки. Я слышу, Саманта пришла. А ты дважды сдрочил, задыхаясь и мыча.

― Четырежды. Я уже не ребенок. Хо, Саманта.

Саманта, куртка наброшена на голову, мокрая.

― Льет, как из ведра ― шведского. Не улицы, а реки. Николай! Ты считаешься, конечно. Гуннар ― не от мира сего, когда на него работа припадком находит. Когда он на полной скорости трудился над Георгом Брандесом, мне приходилось два дня кормить и его и напоминать, чтобы пописал. Очаровательный курбет: Николай практически неузнаваем в одежде, а Гуннар примерно такой, каким и родился. Напоминает мне коня, которого я видела в паддоке в Рунгстед-Кюсте. Он был единственым джентльменом среди кобыл, высунул полуметровую елду и куролесил там взад-вперед, только бы кто-нибудь на балёху позвал.

Тихие хиханьки, лицо Николая.

― Одна нога тут, произнес Гуннар себе под нос. Другая ― там. Николай сейчас стиснет свои большие квадратные зубы, разложит бутерброды и сварит кофе, пока мы удалимся наверх на срочную балёху, если только кое-кто скинет штанишки.

― А у меня их нет.

Николая внезапно обнимают, целуют в губы.

― Не принимай близко к сердцу. Будь мужественным. Пойми. Мы тебе сильно обязаны.

Легкий дождик. Кофеварка ― такая же, как дома, с кувшином и бумажным фильтром, бачок для воды сзади. Рвануть отсюда? Круто было бы. Миккель бы так и сделал, хоть штаны спереди торчат и все дела.

Музыка кроватных пружин сверху, хрюки. Милый смех. В яичках просто рой медовый. Мы пыхтим, ведь правда, Николай, мы такие дерзкие? Мы сыплем сахар по всему столу, везде, кроме сахарницы. Мы гремим чашками и блюдцами.

Он положит пакет с бутербродами на кофейный столик. Сел, глядя на него, так, будто в штанах у него рыба сложилась. Заткнул уши пальцами и сразу же вытащил. Вот так и учатся. Ему казалось, что Гуннар с Самантой понимали его лучше его терпимых, милых, суетливо либеральных родителей.

Он слушал шум дождя. Сочинял отчет о том, что произошло, чтобы потом рассказать в шалаше.

Едва успел он расстегнуть пуговицу на штанах и дернуть молнию, как услышал, что по лестнице вниз мягко скачет Гуннар.

― Вот пиво, произнес он. Кофе, я вижу, варится. Ты же член семьи, надеюсь, ты это знаешь. По крайней мере, теперь ― точно. Ох Господи, я даже тапочек не снял. Это будет отмечено.

― Ты даже тапочек не снял, сказала, спускаясь, Саманта, завернутая в халат Гуннара. Я дальше сама. Хотя все это ты сделал для меня, миленький Николай. Надеюсь, ты вырастешь и станешь таким же козликом, как Гуннар. Это очень здорово.

― Я и не знал, что так проголодался, промолвил Гуннар, набив рот бутербродом. Видишь, как ноги сзади повторяют всю фигуру? Николай всегда стоит, будто со всем миром сейчас кинется драться, а тут он ― Ариэль, который понимает, что если выполнит приказ Просперо, он ― свободен.

Волосы Саманты запутались в волосах Николая, когда она перегнулась хлебнуть пива из банки Гуннара.

― А кто-нибудь когда-нибудь вообще бывает свободен?

― Только если им этого хочется. Николай свободен. Как бы иначе он позировал для Ариэля?

― Да, но дети не знают, что они свободны, и думают, что свободны как раз взрослые.

― А я свободен? спросил, жуя, Николай.

― Если ты несвободен, lille diaevel[9], то не свободен никто.

― Еще два глотка кофе, сказал Гуннар. Очки, молоток и долото.

Николай убрал посуду и снова принялся сметать крошку и осколки мрамора в бумажные пакеты. Саманта в халате свернулась калачиком на кушетке, задремав.

Гуннар резал, насвистывал, резал снова. Николай наблюдал за ним так пристально, будто делал это сам. Жеребец носился по загону в Рунгстед-Кюсте, полуметровая елда болталась и виляла.

― У времени реальности нет вообще никакой, знаешь? Никакой.

Саманта проснулась со смутной улыбкой.

― Мне приснился возбуждающий сон, сказала она.

― У девочек не бывает возбуждающих снов.

― Много ты понимаешь. И оргазм впридачу, сладкий, как варенье.

― В таком случае, сказал Гуннар, я последую за тобой наверх.

― Мне, наверное, нужно вам что-то сказать, произнес Николай.

― Что?

Вздох, закушенная губа, молчание.

― Ничего, сказал он.

ЧЕТВЕРГ

Саманта уехала на Фин проведать тетушку. Гуннар провел вечер с Хьяльмаром Йоханссеном, художественным критиком, зашедшим посмотреть готового Ариэля. Утро ушло на фотографов, день ― на Саманту и ее проводы. И тут Николай стучится.

― Я пришел переночевать, поэтому ты лучше меня не впускай, если не хочешь. Не смотри на меня так.

― Заходи, Николай. Уже поздно, знаешь ли.

― А это еще что значит?

― Что твои родители будут волноваться, что тебя до сих пор нет дома, например.

― Позвони Бьергам, если хочешь. Они скажут тебе, что Николай уже в пижамке и крепко спит. Или читает, или телик смотрит, или чем он там еще может заниматься.

― Как тебе это удалось?

― Мне ― никак. Это всё Николай.