Гунны

Вдоль всей длины окопов юрко вылезали из неглубоких канав и серыми змейками ползли к широкой улице полусгоревшего села. Потом растянувшейся длинной цепочкой бежали между догорающих хат, между обуглившихся плодовых деревьев, стоящих на всем пути, точно ряды скелетов с черными костяшками протянутых рук.

На краю села присоединили второй отряд и, обогнув горящую кузницу, вышли узкой тропинкой в желтеющие невысокие хлеба.

Пригнувшись, стараясь не шуметь, торопливым шагом, почти бегом, шли за Остапом. За версту до леса жито кончилось, и перед глазами растянулось побуревшее поле с рыжим жнивьем.

— Рой землю носом! Так! Еще ниже! По одному! Пошли!

Остап согнулся в три погибели, за ним, припадая к полю, шел Петро, люди ползли на четвереньках, влипали в землю.

В лесу остановились, прислушиваясь. Где-то совсем близко послышалось ржанье, скрип колес, обрывки речи.

Сквозь редкие деревья опушки вдруг увидели, как из середины леса вышел на большую дорогу небольшой, с полуроту, пехотный отряд и медленно двинулся к селу.

В лесу снова послышались ржанье и шум. Остап деловито, будто этого и ждал, коротко бросил:

— Запрягают! Пока не снялись — самый раз!

Он разделил отряды — с одним оставил Петра, с другим быстро пошел в обход.

— Як услышите свист — бежите напрямки, тихо, без галдежа, та прямо на них!

Отряд скрылся. Стало совсем тихо. Только изредка откуда-то доносилась невнятная возня.

Беззаботно пели птицы над головой, шептались верхушки высоких дубов, играли солнечные пятна в темной зелени травы.

И в тишину эту внезапно ворвался резкий пронзительный свист, и в тот же миг по лесу разнесся удвоенный гулким эхом многоголосый, отрывистый крик.

Петро отзывно закричал, но тотчас же умолк и, размахивая винтовкой, бросился вперед, увлекая за собой отряд.

Выбежали на крохотную поляну.

Если б не отдельные короткие выстрелы и сверканье блестящих на солнце шашек, было бы похоже на деревенский кулачный бой. Серые куртки немцев смешались с пестрыми рубахами крестьян; люди сталкивались, разбегались и снова сталкивались. Неслись яростные вопли, блестели клинки, хлопали плотные тугие выстрелы.

Петро увидел длинную фигуру Остапа, сверкающие зигзаги его длинного немецкого палаша и отстреливающихся солдат. И в тот же миг он увидел плотную фигуру офицера, из-за орудия с колена целящегося в Остапа. Петро двумя прыжками достиг его и, сжимая винтовку, как учили с новобранства, когда кололи чучело, всадил изо всех сил заржавленный штык в шею врага. Он упал вместе с немцем, перелетел через него и расшиб себе голову о колесо орудия. С трудом вытаскивая сопротивляющуюся винтовку, он увидел расширенные страхом голубые глаза умирающего, точно молящие его о пощаде. Но Петро злобно вырвал штык и выругался:

— Теперь, сука скажена, на том свете деревни палить будешь!!. Повоевал!.. Годи!..

Немцы упрямо сопротивлялись. Прячась за деревья, за высокие пни, залезая в крохотные, наспех вырытые окопы, они упорно отстреливались, выбирая мишени и спокойно прицеливаясь.

Крестьяне выковыривали их штыками, кольями, вилами, стреляли в них из неверных, бьющих в сторону обрезов, из расхлябанных, ржавых винтовок. Упрямо гнали на середину поляны и там, в рукопашном бою, бились насмерть.

Разгоряченный боем Петро, стоя перед Остапом с окровавленным лицом, улыбаясь во всю ширину своего белозубого рта, рапортовал:

— Так що дозвольте поздравить с победой!

— Не жартуй[13]! Смотри, сколько наших легло!.. Зараз разбить людей по орудиям! Эй, кто артиллеристы, сюда!

Три трехдюймовых полевых орудия, в упряжках, с вдетыми в передки зарядными ящиками, еще до нападения были готовы двинуться в путь — только неожиданный бой задержал их.

Торопливо собирали немецкое оружие, снимали одежду и обувь, напяливали на себя вещевые сумки, набивали карманы патронами.

Петро считал пленных. Грозно сверля их глазами, кричал:

— Що?!. Стрелять?!. А?!.

Испуганные немцы посиневшими губами шептали:

— Нет, нет стрелять, мы камерад, мы брудер[14]!..

— А! «Брудер»?!. Теперь — «брудер»?!. А зачем деревню спалили?! За що людей перебили?! А?! Вот мы вас, буржуазовы прихвостни!..

— Пленных не трогать!.. — кричал издали Остап. — Взять особой!

— Есть! — весело подхватил Петро, подражая морякам. — Пленных не трогать!..

Батарея, с трудом снявшись с места, шагом вышла на лесную дорогу. Вокруг и далеко за ней растянулась «пехота». Босые, рваные люди на ходу напяливали серые рейтузы и куртки, примеряли сапоги, спорили из-за оружия.

— О це добра справа[15], — наслаждался кто-то, несмотря на жару, шерстяным свитером.

— Та в ем — як в пекле!

— На тим свити не страшно будет!

— Бачь, яки шаровары!

— Воны куцы, до пупа не дотягнешь.

— Так ему и треба! Хай воюет с голым пупом!

Над пестрой толпой поднимался гул говора, смеха, густой брани.

Отряд двигался плотной, тяжелой массой.

На перекрестке двух дорог свернули в сторону, увели батарею в глубину леса и, оставив ее в глубоком бурьянном яру под крепкой охраной, форсированным шагом двинулись обратно к волости.