Гунны

— До самих сел не доезжайте... — спокойно объяснял Остап нетерпеливому мальчишке. — Как увидите пожар, остановитесь в воле. Один-другой пущай сходит в село, тихонько все оглядит, послухает — и зараз обратно.

— Слухаю!

Сергунька вскочил в телегу, схватил вожжи и кнут, замахнулся, закричал, зачмокал губами:

— Н-но-о!.. Н-н-но-о!! Невира!.. пошел!..

Кони, поднимая большие серые тучи, испуганно понесли по дороге в направлении зарева и вскоре скрылись за ближним поворотом.

На улице у сельского правления торопливо формировали новый отряд, раздавали оружие, запрягали в брошенные брички и тачанки оставленных офицерами, откуда-то уведенных ими лошадей, наскоро, между делом, вечеряли серым житняком с ароматным медом, пили теплое парное молоко.

В темноте наступившего вечера недалекое зарево разгоралось все больше и больше, охватывая на короткие минуты половину неба, затем оно падало, заволакивалось темным туманом, чтобы через короткий промежуток, чуть передвинувшись, снова вспыхнуть с старой силой.

Село жило необычной, лихорадочной жизнью. На улице гудел народ: здешние люди и партизаны-бойцы. Гремя, передвигались орудия, строились в ряды брички и телеги, топали и ржали лошади. Слышны были окрики, песни, смех, шумливый гудящий говор и вездесущие обязательные звуки ревущих заунывных гармоник вперемежку с одиноко бренчащей случайной балалайкой.

А над всем этим разносились звонкие, мелодичные удары кузнечного молота, неустанно стучавшего на краю села.

Темноту вечера чуть окрашивали тусклые огоньки древних каганцев, на улице и в дворах скупо вспыхивали желтые точки истощенных карманных фонариков, носились «летучие мыши» и разноцветные железнодорожные четырехугольники.

Крепко пахло нагретой за день степной полынью, терпким запахом свежескошенного сена, распустившимся в палисадниках табаком и чем-то еще неуловимым, непонятным, наполняющим воздух украинской ночи. От возов несло дегтем, прелой шерстью, овчиной, и все это часто покрывалось вырывающимся из хат здоровым духом горячих хлебов и чуть пригорелого жирного молока.

А во дворе у расстрелянного председателя собрались вокруг Остапа, Петра и Суходоли бывшие члены сельского совета и жарко обсуждали, что делать дальше. Одно было ясно — к чортовой матери тех, кто предлагает мир и согласие с немцами. Кто и в отряд не пойдет — все равно немцу жизнь отравлять как только можно. Ничего не давать, все прятать, скотину в степь и леса подальше угонять. А кулаков, которые с немцами заодно, — бить так же, как и самих немцев!..

Уже приближалась полночь, уже где-то далеко закукарекали горластые украинские пивни[18], уже отзывно закричали в ответ им другие ближние, когда в село влетели, яростно погоняя взмыленных лошадей, маленькие разведчики.

Сергунька говорил торопливо, захлебываясь, не заканчивая фраз:

— У Лисках постриляли усих молодых... Которы постарше та сивые — тех прутьями... Которы поудирали — ихни хаты подпалили... А которы... Та постой, та я сам скажу... Не бреши, — отстранял он своих товарищей. — А у Ворзны, по ту сторону реки, то же само, мы сами бачили — як две хаты загорелись... А люди сказывали, що пан Полянский зараз до своей экономии поехал, вин завтра именинник, аккурат на Александра.

Но Сергуньку уже не слушали.

— Зараз туда!.. Зараз!.. — в один миг вспыхнул Петро. — Мы ему справимо именины!.. Та тут же сразу и поминки!..

— Стой, стой, не кипятись, — тихо сдерживал его Остап. — Обсудим. Колы що — завтра туда двинем, к вечеру на месте будем... А сейчас — ночевка... Выставить покрепче дозоры, заставы... По хатам не ходить, спать на улице...

— Слухаю!

— Из села никого не выпускать. Следить за дорогами. На задах побольше часовых.

— Слухаю.

— Иди. Потом доложишь.

— Есть.

Петро повернулся на носках, стукнул каблуками, как в старое время на действительной военной, и, радостно ощущая настоящего командира своей, народной армии, воюющей за свое, народное дело, бодро и весело пошел выполнять приказ.

Стихал понемногу шум необычной уличной жизни взволнованного села.

Усталые люди постепенно засыпали, заглушенно где-то пела, будто тоже засыпая, тихая гармоника, смягчался рокот гудливого человеческого говора.

XVII

В Нежине Федор несколько раз проходил мимо дома, где должен был найти товарища для связи с подпольным ревкомом. Но маленький домик оказался странно безлюдным и молчаливым, точно всеми был оставлен и заколочен.

Но главное — в левом окошечке не было банки с цветами. Значит, входить в дом не следовало, и Федор в десятый раз проходил по противоположной стороне, искоса, не поворачивая головы, вглядываясь в темные окна хмурого, чуть покосившегося домика.

Надо было найти ночлег, и Федор ушел к станции, надеясь устроиться у какого-нибудь железнодорожника.

А утром Федор вернулся на знакомую улицу и, сев на лавочку недалеко от тихого домика, заговорил с игравшими ребятами.

— Ты, курносый, где живешь?

— Ось туточки.

— А ты?

— Ось тамочки.

— А ты?

— Ось у той хаты.

— А в этом доме кто живет?

Мальчишки стали отвечать наперебой:

— Тамочки немае никого...

— Тамочки жила тетенька Фрося с дяденькой Иваном...