Гурты на дорогах

Козуб улыбнулся. При улыбке губы его вытягивались вперед, толстое лицо покрывалось складками, глазки теплели, и, глядя, как этот огромный, мощный человек вдруг становится добродушным, невольно хотелось сделать ему что-нибудь приятное.

Но командир не стал его слушать: видно, ему уж надоели с такими просьбами. Козуб, однако, не унимался.

— Ведь четвертые сутки скотина томится, — продолжал он. — Овод проклятый замучил, корма округ на десять километров вытоптали. Ведь скот-то не наш, — государственный.

Командир неожиданно рассердился.

— А я что, частный? — закричал он. Глаза его сердито округлились. — Если все время будут мешать работе армии, кто вас защитит?

— Это правильно. Но одними снарядами воевать нельзя. Небось, бойцы и мясца захотят? А убоинку, масло, хлеб, овощ кто даст фронту? Мы. Вот у меня сейчас две овцы захромали, я их тут в селе сдам государству: берите, только документ оформим. Ну что, если немец напрет? Вы хоть из орудий можете отбиваться, а мы? Бычьими хвостами?

— Философствуете, — вяло пробормотал командир к опять стал таращить глаза.

— Вы селянин, — пристально глядя на него, сказал Козуб. — А я и пастух в прошлом. Сердце переворачивается, когда подумаешь, сколько скота может загинуть. Давайте вот как сделаем. Уступите нам паромчик, а мы вам народу подбросим на погрузку: баржа станет быстрей оборачиваться, вот и выйдет как у доброй бабы: и она с прибылью, и мужик без убытку. — Он повернулся к людям: — А ну, хлопцы с «Херсонца», председатели, директора, разинули рота, як ворота! А ну: ра-аз, взяли!

И, навалившись на мелкокалиберную пушку, сам сдвинул ее вниз к сходням.

Командир вдруг улыбнулся, и тогда все увидели, почему он таращил глаза: боялся заснуть стоя.

— Уж что с вами поделаешь! Только народ дайте покрепче.

Весь «Червонный Херсонец» загудел, словно улей, когда узнал, что, наконец, можно переправляться. Торопливо заскрипели арбы, замычала подымаемая скотина. Директор с Веревкиным отошли в сторонку.

— Ну, инструктировать мне тебя, Осип Егорыч, нечего: сохраняй худобу, как свои зубы. Я ж обратно — убирать хлеб. Сейчас мы на усадьбе колем для армии свиней, зерна отгружаем, сколько схотят, лишь бы давали расписки. А там райком укажет: оставаться мне в партизанах или догонять вас. Ну, ни пуха, ни пера!

VI

От Днепра на Запорожье тянутся привольные густотравые степи, блестят в них широкие накатанные дороги да высятся лобастые курганы. Где-то впереди всего табора (так сразу стали звать колонну) бежала конная разведка во главе с Омелькой Лобанем; за нею двигался головной гурт — неторопливый поток из рогов, широких спин, раздвоенных копыт; следом, на расстоянии полукилометра, второй и так до последнего — девятнадцатого; их замыкали конский табун и овечьи отары. Гонщики с длинными пеньковыми кнутами ехали верхом на лошадях, не давая скотине разбредаться. В крытых арбах везли сепараторы, фляги, пожитки; ребятишки, сопровождаемые лающими собаками, взапуски бегали по колючим стерням. Над гуртами со звоном носились слепни, мухи-жигалки, оводы, сплошным полотнищем нависала пыль.

Погода стояла ясная, народ чувствовал себя в безопасности, и, объезжая колонну, Веревкин с удовлетворением отметил, что настроение везде держалось бодрое. Поравнявшись с четвертым гуртом, который назывался «кошарою», он еще издали услышал заливчатый, как будто несколько наигранный девичий смех, придержал буланого и сделал вид, что смотрит в сторону. По дороге на молодой рыжей кобылке подъезжала Галя Озаренко Веревкин увидел ее маленькую полную руку с часиками на запястье, лыжную куртку светлокоричневого цвета, круглое колено, обтянутое штаниной. Стремя в стремя на «торговском» игреневом дончаке, выпряженном из тачанки, гарцевал Олэкса Упеник. Близко наклоняясь к девушке, играя блестящими карими глазами, он что-то рассказывал ей, а она с удовольствием слушала и смеялась.

Влиться в «кошару» рядом с ними у Веревкина нехватило решимости. Он пропустил две крытых фанерой арбы и пристал к третьей, надеясь постепенно нагнать Галю. Сквозь приподнятый край брезента, которым была крыта эта арба, Веревкин разглядел женщину, спавшую на подушках; остальные совхозники сидели: видно, шла обычная беседа. Вот сутулый чабан осторожно вытряхнул из кисета махорочную пыль, набил обкуренную трубку.

— Дожили. Одонья курить приходится. Впору зайчиный помет собирать. А бывало, придешь в кооперацию, тут тебе чего только нету! И махорка, и табаки, и папироски, и цыгары… такие, с цельного листа крученные. Только разве кальяна не было. Это турецкие генералы курят. По-ихнему — апаши.