Гусариум (сборник)

– Теряем, лучших людей теряем, – соглашаюсь. – А ради чего? Вот мы войну, Бедряга, выиграли. Вроде радость, а на душе тошно. Тысячи лет только тем и занимаемся, что пытаемся себя очеловечить, а всё равно звериная сущность просыпается. Давай, наливай чего покрепче. Лучше водки. И вообще, зря мы в эту историческую кашу влезли. Жил себе спокойно этот мир параллельно нашему. Знаешь же, что собственную историю всё равно не переделать. Это всё уже случилось. Но есть реальность соседняя. Параллельная. И сегодня, здесь, их 1812 год. Жили они, не тужили, сражались, умирали. Без нас. Нет, влезли мы в чужой монастырь со своим уставом. Игру в солдатики затеяли с настоящими людьми. И на чужие жизни нам наплевать. Пусть друг друга поубивают нам на развлечение. Мы же полубоги. Это нам друг другу надо показать, кто круче.

Бедряга усиленно кивает.

– Но, правда ваша, домой нам пора.

– Домой?!

И я вдруг понял. Не хочу возвращаться.

– Если я в свой мир вернусь, – говорю, – то Лиза Злотницкая останется без последнего блестящего кавалера. Скучать будет в обществе франтов девятнадцатого века. А уж как мне будет не хватать конных скачек и стрельбы по-македонски…

А в нашем мире что меня ждет? Блуждание по Веге в лабиринте дискретных пространств, охота за гравитонами? Так там мне электронный микроскоп нужнее, чем сабля, пистолет или скорчер. Скучно! Нет, я не ученый, я солдат. Чего мне воевать с темной материей и мертвой природой. Останусь. Здесь живое дело. Непременно останусь. Как там у Дениса Давыдова:

Я люблю кровавый бой,
Я рожден для службы царской!
Сабля, водка, конь гусарский,
С вами век мне золотой!

Алёна Шапкина. Охота на слово

Под потолком, скупо освещая кирпичные стены, покачивалась лампа в жестяном абажуре. Света едва хватало, чтобы осветить зелёный стол с чайником на спиртовой горелке и приставленную в углу в тени винтовку-трёхлинейку.

За закрашенными суриком окнами сухо трещали далёкие выстрелы. Изредка им вторила артиллерия. Бу… бу… – доносились с востока тяжёлые раскаты, похожие на удары грома.

Савелий Игнатьевич аккуратно нацедил воды из железного чайника. Потом потянулся за сокровищем – кусковым рафинадом. И едва успел поймать кружку на краю стола. Стены в очередной раз мелко задрожали, на голову посыпалась крошка.

– Вот напасть-то, – кряхтя, пробормотал рабочий. – И когда же эти анархисты угомонятся?

– Теперича уже скоро, – одёрнув полы шинели, ответил нескладный парень с другого края стола.

Парня звали Тимошкой. Жуя серый хлеб, он махнул в окно длинной рукой и с видом знатока пояснил:

– Из сорокавосьмилинейных орудий бьют… Наши, мостяжартовские.

– А ты откуда знаешь? – отхлебнув кипятка и подняв голову, поинтересовался Савелий Игнатьевич.

– Так я же это… – рассмеялся Тимошка. – До отправки на фронт, считайте, полгода у Кадряна лямку тянул. Главным у нас был мастер Гардиевский. Как есть, первый деспот и нахудоносор. Чуть что не так – сразу «в холодную» или с винтовкой на плац. Или вовсе… на передовую.

– А мы – из Нижнего, – неторопливо отозвался Савелий Игнатьевич, дуя на кружку. – Слыхал, небось, про Красное Сормово?

Он посмотрел на Тимоху.

– Чаво? – оттянув двумя пальцами ухо, спросил молодой солдат.

– Сормово, говорю!!

– Да ну? – Глаза у Тимошки восхищённо расширились. – Неужто с того самого, где первая скачка была?

– Стачка, – завернув в бумажку недоеденный рафинад, поправил Савелий Игнатьевич.

– Вот я и говорю – птичка… Тьфу, стачка то есть.

Тимошка смутился, опустил кудлатую голову и покраснел, как варёный рак. Он обиженно пробормотал себе под нос:

– Всё-то слова не нашенские, сложные… Стачка… Либертарный… Специально их такие, что ли, выдумывают?

Савелий Игнатьевич, вытянув руку, потрепал Тимошу по плечу и участливо бросил:

– Ладно, не тушуйся. Лучше расскажи, что у тебя с ухом.

– А? – Солдат нелепо оттянул мочку.

– С ухом чего, спрашиваю!

Парень почесал голову, махнул ладонью и ответил:

– Так мы это… Тогда под Трыстенем стояли. Я сам-то на фронт случайно угодил. Когда в шестнадцатом году вся эта буза пошла, Гардиевский выбрал меня и ещё троих как зачинщиков и отправил на первую линию. В Галицию, где самые окопы. Ну, всё, думаю; конец тебе теперь, Тимошка… пожил-то трошки. Ан нет, уберегли святые угодники.

Солдат шумно отпил кипятка и пояснил:

– Как раз после Петрова дня, на Стожары[9], велели нам идти на немцев. Офицер выступал перед строем, красиво говорил. И вдруг гляжу – летит! Ву-ух! Накрыло нас сверху немецким снарядом-чумаданом. Встал кое-как, отрепался. Гляжу – матерь честн'aя! Вся рота серыми мешками лежит, не отличишь. Стою, только сизые мушки в глазах порхают… Санитары бегут. Увезли меня в лизарет, подлечили. Вошкоту повывели… А тут раз – и леволюция. Ну, всё, думаю. Вот оно, моё заветное. Теперь-то уж точно конец войне.

Тимошка потёр руки, огляделся по сторонам и, наклонившись к столу, доверительно прошептал: