Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

— Не виноват я. Ни в чем не виноват! — не глядя на притихшую мать, угрюмо сказал он. — Вся вина моя в том, что следователю чуть в морду не дал, когда тот издеваться начал. «Ну, рассказывай, как Родину, говорит, предал, как от присяги отступился?» Он, сволочь, привык всех на одну мерку мерить. В плену всякие были, попадались и продажные шкуры… А я до самого освобождения в лагерном госпитале пробыл, еле вытянул. Опять же вопрос: «Как же так? Партизан финны чуть ли не на месте расстреливали, а тебя в госпитале держали… Почему?» А я откуда знаю — почему? Может, потому, что война к концу шла… Так и пошел клубок наматываться. Одно на другое, одно на другое… такую картину вывел, что десять лет за милость посчитали… Э–э, да что теперь говорить!

— Как же дальше–то будет, Пашенька?

— Как будет? — переспросил он в нерешительности, подумал и ответил: — Так и будет… Увидим… Через год выйду. А может, и раньше. Поговаривают, что, как только до Заселья трассу доведем, амнистия может быть… Поживу месяцок дома, потом куда–нибудь в другие края подамся. Здесь не стану с этой самой печатью жить… Устроюсь, потом тебя вызову… Поедешь?

— А куда, Пашенька?

— Куда–нибудь подальше. Мест хватит.

— Олюшка–то так замуж и не вышла, — напомнила мать.

— Она здесь, что ли? — нахмурился Павел, хотя эта весть заметно порадовала его.

— Здесь. Мастером работает. Сына растит. Большой уж парень… В школу пойдет нынче… Чудно у нее вышло. Всем говорит, была замужем, да развелась, а никто ее мужа и в глаза не видел.

— Говорит — была, значит — была.

Мать помолчала, помялась и все же спросила:

— Скажи, Пашенька, может, это твой сынок у Олюшки растет?

— Что ты еще выдумываешь? — рассердился Павел и неожиданно для себя почему–то покраснел. Потом рассердился еще больше: — Болтаете попусту языками… Как не стыдно только!

— Я к тому, что Славику вроде пенсия была за тебя назначена, а она отказалась брать ее…

— Вам только бы выдумывать что–то… Человек говорит, что был замужем — так не верят.

— Не сердись, сынок… Что говорят, то и я…

— Поменьше бы болтали, лучше жить было бы.

Павел заметно помрачнел, стал вдруг неразговорчивым.

Вскоре он собрался уходить. Тетя Фрося уговаривала еще погостить, съесть еще что–нибудь, а сердце у самой так и рвалось на части: и с сыном побыть хочется, и боязно, что могут хватиться его там, в лагере. Лучше уж поскорей ему вернуться, от беды подальше быть.

Несмотря на возражения сына, она вышла проводить его. Сначала до крыльца, потом до прибрежной тропки, потом до околицы. И так незаметно, быстро и молча, она шагала за ним больше часу. Чтоб сократить путь, Павел решил возвращаться напрямик по лесу.

Они расстались в семи километрах от деревни, на дальнем конце озера.

Павел торопливо обнял мать, ткнулся бородой в ее мокрое от слез и дождя лицо и почти бегом бросился в темень холодных, осыпавших его каплями кустов.

«Двадцать верст по лесу! Только б не заблудился, да все благополучно кончилось», — подумала мать, вслушиваясь, как его шаги сливаются с шумом дождя.

Глава пятая

1

Первым, кого увидел Виктор, вернувшись домой после поездки в район, был Юрка Чадов. Веселый, раскрасневшийся, он сидел за столом, держа на пальцах одной руки блюдце с чаем. И трудно было понять, то ли он всерьез глаза закатывает от удовольствия, то ли дурачится, разыгрывая сидевшую у самовара тетю Фросю и стараясь рассмешить почему–то хмурую Лену.

— Привет начальству! — крикнул он. — Садись, старина, чайком побалуемся.

— Если желаешь, можно и не только чайком! — Виктор вернулся в хорошем настроении, и неожиданный приезд Чадова его обрадовал: — Можно и в магазин сбегать.

— Нет, нет, в командировках у меня «сухой» закон. Гоняю чаи и наслаждаюсь свежим воздухом.

— У тебя все не как у добрых людей… Говорят, другие в командировках только и позволяют себе выпить, чтоб жена да начальство не видели.

— Вот когда женюсь, может, и я на других похожим сделаюсь, — рассмеялся Чадов.

— Вчера приехал?

— Нет, часа три назад… Пограничники на попутной до самого поселка довезли…

Виктор умылся, сел к столу. Тетя Фрося разожгла на шестке огонь, чтобы зажарить ему свежей ряпушки. Лена засветила лампу и взяла в руки книгу. Все делалось молча, даже подчеркнуто молча… Но Виктор, возбужденный успешной поездкой в район, не замечал этого.

— Тетя Фрося, не беспокойтесь… Я обедал в столовой и сыт… Лена, у нас есть стихотворение «Медвежий угол»? Помнишь, ты его в вагоне читала?

— Помню. Зачем оно тебе? .

— Познакомился с одним интересным человеком… Он помнит четыре строки. Я две… В библиотеке искали — не могли найти.

— Значит, в Войттозере лирикой увлекаются? План заваливают, а о стихах думают?.. Так, так! — Чадов настолько ловко имитировал голос Потапова, что Виктор рассмеялся.

— Знаешь его?

— А кто же не знает Потапыча? Колоритная фигура! Тридцать лет стажа в лесу и не меньше десяти выговоров в учетной карточке… Ворочается, работает… До боли головной, до скрипа в позвоночнике, как сказал бы наш редактор… На таких работягах и ползет наша лесная промышленность. Скрипит, но ползет.