Гуси-лебеди

Валерия сидела за книгой в своей комнате, перелистывала страницы. Закрывая глаза, видела Федякина, странно притягивающего, Петунникова с Марьей Кондратьевной, мужиков, налетающих друг на друга. Чувствовала: надвигается что-то огромное, страшное, но страшное не пугало, а неотразимо втягивало, поднимало на крыльях. Хотелось вместе с другими пережить неиспытанное чувство головокружительного полета.

Отцовская жизнь, запертая на крючки и задвижки, мучала. Думая о ней, Валерия не раз замечала в душе у себя странное чувство радости оттого, что всю эту жизнь собираются опрокинуть, с упреком говорила:

- Радуюсь, дура! Ведь этой жизнью живут мои родители.

Казалось ей, не любит она их, украдкой заглядывала в сердце себе: "Есть ли в нем любовь?"

Любовь была. Минутами хотелось подойти к отцу, сказать хорошее теплое слово, чтобы поверил в непоказанную любовь. А когда Никанор рылся в сундуках дрожащими руками, когда, как безумный, метался по двору, кричал, топал ногами, разговаривал с коровами, индюками, свиньями и чуть не со слезами обнимал жеребенка на конюшне, - любовь к отцу пропадала, в сердце росло стыдливое чувство. Лучше, если бы не было ни коров, ни телят с индюками, ни лишней посуды, убивающих душу отцовскую.

Тихо прошел Сергей мимо кабинета, легонько стукнул в дверь к Валерии:

- Можно?

Валерия покачала головой:

- Как не стыдно, Сережа! Искала-искала тебя целый вечер. Папа хворает.

- Чего у него болит?

- Зачем ты притворяешься?.. Разве не знаешь?

Вошла попадья с заплаканными глазами, остановилась против Сергея. Все в нем: и длинные протянутые ноги, и небрежно-скучающий вид, и перепутанные волосы на голове вызывали невольное раздраженье.

- Сережа!

Говорить было трудно. Хотелось закричать, истерически всплеснуть руками, чтобы опорожнить сердце, налитое злобой:

- Ты должен уйти от нас!

- Куда?

- Куда хочешь.

Лицо у Валерии дрогнуло. Прошлась она по комнате, сжимая виски, встала у окна. Попадья, раздражаясь, кричала:

- Уходи! Не жалеешь ты нас, не жалеешь!

Вошел Никанор, с трудом передвигая ноги.

- Ну, племянник, спасибо! Благодарю.

Долго все четверо молчали. Сергей задумчиво вертел каблуком сапога, Валерия у окна, с закрытыми глазами, казалась далекой, мертвенно неподвижной.

- Скажи по совести, - первый начал Никанор. - Может быть, ты раскаиваешься? Здесь никого нет, не бойся.

- Я не боюсь, - повернулся Сергей.

- Стой, не горячись, я не так выразился.

Наступила пауза.

- От любви к тебе говорю, хотя ты и не заслуживаешь этого. Слушаешь?

- Слушаю.

- Погляди на меня.

Сергей улыбнулся:

- Дядя, кончайте скорее!

Никанор поднялся, снова сел. Положил на колени потные вздрагивающие руки, уставился гневно вспыхнувшими глазами.

- Значит, ты не жалеешь меня?

- Дядя, не будем говорить о жалости, поговорим лучше о справедливости. Вы верите в одно, я верю в другое...

- Подожди! Это и мысли-то не твои. Попугай!

- У человека ничего нет своего, - улыбнулся Сергей. - Он родился голым и получает от людей то, что ему нужно. Богатство, за которое вы держитесь, тоже не ваше, но вы присвоили его, считаете своим.

- Дурак! Юродивый! Уйди вон из моего дома.

В дверях Валерия схватила Сергея за руку:

- Сережа!

Никанор закричал надтреснутым голосом:

- Не сметь!

- Нет, папа, не послушаю вас.

Сергей нервно дернулся в сторону:

- После, Лелька! После.

А когда увидел твердое, окаменевшее лицо с мучительной раздвоенностью в глазах, тревожно спросил:

- Что с тобой?

- Садись, Сережа, я не могу. Я прошу тебя.

Никанор вскинул вверх правую руку, словно намеревался ударить, чуточку помедлил, истово перекрестился, уходя в тишину опустевшего дома. Сергей с Валерией стояли рядом, не глядя друг на друга, упорно молчали.

17

Рано утром в избе у Федякина начали собираться бесхлебные. Первым пришел Степан Курочкин с пустым мешком, засученным на левую руку, долго пыхтел, озирался, тенетил темными окольными путями. Рассказал про сына, убитого на войне, про колеса, которые стоят "чертову уйму", краешком подошел к самому главному, засевшему в голове:

- Я к тебе с просьбой, Трохим Палыч. Болтают, ты хлеб раздаешь? Ты уж не забудь меня - запиши в неимущие.

- Разве ты неимущий?

- Оно, как сказать... Нужда больно гонит - придется продать на поправку. Вчера Козонок отчубучил проклятый: два пуда спустил. Получил денежки, улыбается. Я, говорит, житель теперь... Ветер взад...

Федякин, нахмурившись, посмотрел тяжелым, испытующим взглядом, Курочкин начал скоблить в голове.

- Я уж немножечко того тебя...

- Что?

- Вопче, как сказать... Ты мне, я тебе.

- А если я тебя вытряхну на улицу?

- Ну, уж ты всурьез пошел...

- Ты подкупить меня хочешь?

- Зачем всурьез! Сделаемся как-нибудь...

Пришел Емельян, волосатый, с худыми коленками.

Присел осторожно на краешек лавки, тоже начал кружить около дарового хлеба.

- Оно, как сказать, продать теперь пудов десять - капитал, опереться можно. А богатому - что? Возьми у него сто пудов, возьми полтораста - капля!

- И ты за хлебом? - спросил Федякин.

- Как люди. Будешь людям давать, и меня запиши... Известно, какие мы жители: ни в нас, ни на нас...

- Ну, что же! Дадим, только, прежде чем давать, сделаем обыск.