Гуси-лебеди

За стеной выстрел.

Братко вскакивает с постели, слепо тычется по сторонам. Марья Кондратьевна подает ему брюки, гимнастерку. Теперь она похожа на жену, собирает в поход князя Ярослава. Не смущают ее голые груди, тронутые поцелуями, смятые тонкими горячими пальцами офицера Братко. В сенях она измученно говорит ему:

- Не бей никого, я прошу тебя!

Дверь заперта снаружи.

Марья Кондратьевна холодеет.

Братко мечется в темноте, злобно дергает запертую дверь.

- Что это значит?

Опять с силой дергает запертую дверь, бежит в комнату, распахивает окно, с подоконника высовывается наполовину, чтобы выпрыгнуть из западни.

Синьков бьет его дубинкой по шее.

Братко вскрикивает по-гусиному, тонким пронзительным криком.

Ледунец бьет его по виску.

Братко захлебывается кровью, пробует ползти на четвереньках.

Синьков вскакивает верхом на него, срывает револьвер, и двое мужиков в темноте пляшут над распластанным офицером Братко.

Пораженная ужасом, жалостью, стыдом и любовью, бежит по улице Марья Кондратьевна, ее хватает Сергей, Никаноров племянник:

- Стойте!

С площади от перекатовской избы бежит прапорщик Каюков в расстегнутой гимнастерке, и первая пуля, выпущенная им на бегу, укладывает Ледунца. Ложится он посреди дороги вниз лицом, рядом шапчонка упала. Ноги в зеленых солдатских штанах раздвинулись брошенными ножницами. Смешной Ледунец. Словно пьяный упал в предрассветном тумане. Крепко вино, поднесенное прапорщиком Крюковым: уложило насмерть.

7

Ветер.

Небо.

Степь.

Дождевые тучи висят черным пологом, разрываются неровными кусками. Вспыхивают красные полосы на западе, путаются рыжие волосы на солнечной голове. И опять тяжелая громада давит поля с перелесками, жадно проглатывает смятый умирающий день. Грузно шлепают вороны отяжелевшими крыльями, тревожно, косым углом летят голуби.

Тишина.

Страх.

Притихшая дорога.

В овраге лежат заливановские мужики.

Федякин упорно следит за лохматой конницей облаков в разорванных шароварах, чутко прислушивается. Далеко вверху ударяет молодой весенний гром. Хлещет крупный дождь. Синьков, залезая спиной в береговую овражную яму, выставляет левую ногу.

- Теплый дождик - это хорошо!

Кочет, наклонив голову, пробует согнутым пальцем лезвие ножа. Ножик, хорошо отточенный на дорогу, поблескивает мягко, точно улыбается тонким начищенным языком. Синьков говорит:

- Сколько человек зарежешь?

- Восемь.

- Кого вперед?

- Учительшу.

Кондратий лежал на боку. Потом садится и сидит сутулый, напружинивая шею, обводит вокруг мутными зачумленными глазами:

- Сволочи! Колесо у меня валяется зря.

Раздражает его теплый обильный дождь, клином распирают голову хозяйские мысли, и в злобе своей тискает он на зубах выдернутый корешок.

Кочет смеется над ним:

- Теперь, Кондратий Иваныч, без колес покатимся дальше!

- Почему без колес?

- Раскуси хорошенько, узнаешь.

Сема Гвоздь сидит по-нищенски, положив бороду на колени, широко дышит узкими непромытыми ноздрями, изредка крякает:

- Вот так дела! Сам черт не придумает лучше. Только в поле работать самый раз, а мы, пятеро большевиков, мянины справляем в овраге. Интересно! Когда домой вернемся, не знаем. Что будет завтра с нами - никому не известно. Волки мы теперь и должны всякую скотину ловить...

Обнимает Кондратий левую щеку ладонью, тяжко трясет омраченной головой:

- Я ничего не понимаю! Вы сидите здесь - у вас такая болячка на уме - большевики вы, агитаторные люди. Вот я зачем попал сюда?

- Домой хочется?

- Лошадь у меня, понимаешь, на лугах осталась. Хорошо, если баба догадается сходить за ней. Угонит кто - каюк мое дело. Куда я без лошади? Как кот без усов.

- В пролетарии можно без лошади! - сказал Синьков, разглядывая Кондратия.

- Доедешь?

- Пролетарии, которые ничего не имеют, - мы должны съединиться с ними.

Не слушая Синькова, Кондратий вздохнул:

- Хорош мальчик! А сам убежал из своей избы на произвол происшествия. Оставайся баба с лошадью - большевиком заделался. Аза в глаза не знаю по этой программе, истинный господь. Можа, мне и не надо в эту самую партию. Разве я знаю?

Федякин думал.

Будет дождь лить, снег упадет, а он должен идти. Где кончится дорога? Где найдутся друзья понимающие? Может быть, и не кончится никогда эта дорога. Может быть, ни одного друга не найдется на ней, но он должен идти. Пусть изменят товарищи. Пусть убьют жену с ребятишками - ему нельзя останавливаться. Дети? Длинные иголки, запущенные в самое сердце! Как вытащить их, чтобы не было больно? Чем заполнить голову, чтобы не думать о них?

Синьков тронул Федякина в плечо:

- Думаешь, Трохим?

- Думаю.

Кондратий шептал:

- Разве я большевик? Какой я большевик? Так погорячился маленько... От нечего делать в башку залезла какая-то мысль...

Вспыхивала молния, освещая глубокое дно с осклизлыми берегами. Дымились, плясали отскакивающие капли в черной глотке наступающего вечера. Качалась намокшая полынь, двигались пугающие тени. За спиной каждого скоблились неясные шорохи. То как будто разжиженная земля сползла верхним пластом, то из-под ног уходила земля.

- Страшно! - упавшим голосом сказал Сема Гвоздь. - Не услышишь, подлезут. Чего сделаем двумя ружьями?