Гусман де Альфараче. Часть первая

Уразумев свою дурость, я прямо с ума сходил оттого, что лишился былого почета. Теперь уже никто меня не обхаживал и не угождал ребяческому моему тщеславию. Друзья, которыми я обзавелся в дни благополучия, обильный офицерский стол, отряд, куда меня собирались зачислить, — все будто унесло и выжгло суховеем, все исчезло в мгновение ока, как пролетевшая стрела, как сверкнувшая молния. Прежде я не знал, куда деньги девать, а теперь пришлось последнее с себя снимать — вещь за вещью сдирали с меня, разоблачая, как мальчика, которого в день святого Николая нарядили епископом и чтили, пока не кончился праздник, а затем раздели донага[167].

Те, кто гордился дружбою со мной, те, кто навещал и развлекал меня, угощался на моих ужинах и пирушках, нынче, когда кошелек мой опустел, махнули на меня рукой, перестали узнавать и разговаривать. Больше того, мне даже не разрешили ехать с отрядом. Добрые стали злыми, любезные — надменными, приятели — недругами, и все из-за моей бедности, словно она была преступлением, за которое меня надо наказать. Теперь я имел право дружить и знаться только с носильщиками отряда. Вот до чего я дошел, и поистине справедливо говорится: «По делам и награда».

ГЛАВА X о том, как Гусман де Альфараче служил у капитана до прибытия в Италию

Как горько мне было начинать все сначала, какой тяжкой казалась жизнь, как сетовал я на новую неудачу! Но ремесло носильщика было мне знакомо — мулу барабанщика пальба не страшна[168]. Я быстро приноровился к делу, — благо тому, кто знает разную работу и не полагается на блага преходящие, что появляются и исчезают столь же быстро, как черпаки вертящейся нории.

Утешало меня то, что за дни благополучия я приобрел некоторое уважение, сгодившееся мне в черные дни. Став бедняком, я почитал за немалое богатство то, что люди помнили о моем благородстве, которое я подтвердил своими делами. Капитан был со мной по-прежнему учтив, памятуя об оказанных ему услугах; он даже готов был помочь моей беде, но не мог, ибо сам был в такой же. Он обращался со мной не менее уважительно, чем в первое время нашего знакомства, видимо, из почтения к моим высокопоставленным, как он полагал, родителям.

Нужда раздела меня донага и сбила спесь. Я снова надел одежды смирения, от которого было отучили меня наряды и деньги, ибо понял, что сочетать тщеславие с нуждой невозможно. Пусть богатей раздувается от спеси — ему есть на что набить себе брюхо, есть и чем набить; но нищий, задирающий нос, — это хамелеон, который питается одним воздухом. Равно несносны и мерзки тщеславный богач и надменный бедняк.

Я понял, что форсить мне уже не удастся. Делать нечего, пришлось пойти в услужение к капитану, с кем я прежде был запанибрата. Теперь я угождал ему не менее усердно, чем некогда повару. А он, помня о том, кто я, отдавал мне приказания не без стеснения, полагая, что лишь юношеская беспечность, неопытность и простодушие довели меня до необходимости стать его слугой. Капитан, был убежден, что я ни в коем случае не совершу поступка, неподобающего дворянину, и считал меня человеком преданным, умеющим молчать и терпеть. Он даже поверил мне свою тайну, за что я был ему благодарен.

А именно: капитан признался, что беден, что истратил последнее, добиваясь чина, и получил его лишь после долгих и утомительных хлопот; пришлось просить, подмазывать, льстить, угождать, прислуживать, низко кланяться, держа шляпу на отлете, обивать пороги, не зная покоя ни днем ни ночью. Он рассказал, как однажды, выйдя из королевского дворца с неким влиятельным вельможей, он покрыл голову шляпой, когда тот садился в карету, за что вельможа разгневался на него и едва не погубил, положив его прошение под сукно и вынудив без конца давать взятки и жить впроголодь.

Упаси нас бог, когда власть сочетается с недоброжелательством! Сколь прискорбно, что иной сановник мнит себя кумиром и требует поклонения, забывая о том, что он всего только лицедей, выходящий на подмостки в роли и облике вельможи, и что недалек час, когда его позовут в костюмерную, и там, в могиле, сын праха обратится в прах.

Гляди, брат, комедии скоро конец, а ты такой же человек, как я и все прочие. Иной так надут чванством, словно готов море вобрать в свою утробу, иной тешится беспечно, словно он вечен, иной заносится высоко, словно смерть не свергнет его вниз. Благословен бог, что есть бог. Благословенно его милосердие, что назначило день суда равно для всех.

Мне было жаль капитана, который не умел бороться с бедностью. Благородный человек острей чувствует нужду, и бедняк посочувствует ему скорей, нежели богач. У капитана еще оставалось несколько драгоценностей, которые он мог бы продать, но они были его гордостью, и, собираясь отплыть в край, где эти вещи могли пригодиться, он не желал лишаться столь многого лишь ради того, чтобы есть досыта.

В ту пору, когда мы ждали галер, нам приходилось не раз менять постой. Услышав признание своего господина, я мигом смекнул, что у него на уме. Итак, я сказал: