Гусман де Альфараче. Часть первая

Хлеб — правда, неплохой — пекли из ржаной муки. У кого была пшеница, те лучшую муку придерживали для себя, а на продажу несли высевки. Пекари наживались. Люди истощали землю, вместо того чтобы, не жалея сил, истощая себя, возделывать ее. Не отрицаю, немало было добрых граждан, которые понимали, в чем зло, и осуждали его, но к их голосу не прислушивались. Виновники бедствий теснили всех, кто им мешал, — ведь то были бедняки, а этим все сказано, и я умолкаю; дальше рассуждай сам.

Вот видишь, как я нетерпелив, как невоздержан на язык и куда невзначай завело меня перо. Только кольни шпорой — я сразу сверну в сторону и помчусь, не разбирая дороги. Уж не знаю, как и оправдаться, разве что последовать примеру погонщиков, которые обычно пускают навьюченных мулов вперед, а когда мулы прижмут какого-нибудь встречного к стене или с ног его собьют, погонщик только говорит: «Прощенья просим!» Скажу в заключение, что хлеб был скверный, хоть мне он показался сносным. Еда меня подбодрила, вино развеселило, а оно в этих краях превосходное.

Я подкрепился; прежде, когда желудок был пустой и легкий, ноги с трудом его несли, а теперь, когда он наполнился и отяжелел, они прямо бегом бежали. Я продолжал путь, размышляя о том, что за кастаньеты трещали у меня во рту, когда я ел яичницу. Чем больше я думал об этом, прикидывая и так и эдак, тем сильнее разыгрывалось воображение, всякая пакость лезла в голову, а в животе начало бурчать. Самые отвратительные догадки приходили мне на ум при мысли об этой дрянной яичнице, черном, будто налитом из коптилки, оливковом масле, грязной сковородке и хозяйке с гноящимися глазами.

Представляя себе разные разности, я напал на истину. Еще одну лигу прошел, неотступно думая об этом, и под конец не выдержал. Меня стошнило, как беременную женщину, — раз, другой, выворотило всего наизнанку, так что ни крошки внутри не осталось. Право, мне и сейчас еще кажется, будто в желудке у меня попискивают эти несчастные цыплята. Я прилег около стены, окружавшей виноградник, и стал размышлять о постигших меня бедах, горько раскаиваясь в необдуманном уходе из дому. Да, юнцы всегда бросаются очертя голову вдогонку за преходящими радостями, не заботясь и не думая о будущих горестях.

ГЛАВА IV, в которой Гусман де Альфараче повествует о том, что рассказал ему погонщик о происшествии в харчевне, где побывал Гусман, а также излагает свою беседу с этим погонщиком

Подложив руку под голову и глубоко задумавшись, я лежал на земле, как вдруг на дороге показался человек, гнавший ослов порожняком в селение Касалья-де-ла-Сьерра[63], чтобы там нагрузить их бурдюками с вином. Увидев меня, горюющего и одинокого мальчугана, притом неплохо одетого, он пожалел меня и стал допытываться, отчего я приуныл. Я поверил в его участие и рассказал о приключении в харчевне.

Едва рассказ был закончен, погонщик закатился таким безудержным смехом, что я опешил, и лицо мое, вероятно, бледное, как у покойника, запылало от ярости. Но я был не у себя дома и безоружен, вокруг ни души, а потому оставалось только проглотить обиду. Коль ты бессилен, разумней смириться и скрыть рычанье под смехом; коль успех сомнителен, лучше не затевать ссоры — помни, что сколько голов, столько умов, а честь хрупка, как стекло. Не сдержись я тогда, на меня бы, пожалуй, накинулись, а надежды на победу не было никакой; отколотили бы наверняка. Ссор надлежит избегать, а если уж лезешь в драку, то выбирай противника, равного себе: слабого не задирай, а с сильным смотри в оба, как бы он не оказался сильнее и не расправился с тобой. Во всяком деле можно дать промашку, а можно и с умом поступить. Хоть я и сдерживал себя, но весь кипел от гнева и не мог не заметить погонщику:

— С чего это ты, братец, так развеселился? Или на мне дурацкий колпак надет?

А он все хохотал без умолку, точно ему за смех платили сдельно, — голова свесилась на плечо, рот разинут, руками за живот хватается, едва в седле держится, вот-вот грохнется на землю. Пытался он несколько раз ответить мне, да никак не мог — смех разбирал его и в глотке у него клокотало.

Наконец с божьей помощью поутихли эти приливы, более бурные, чем приливы Тахо[64], и он, давясь от смеха и запинаясь, промолвил:

— Эх, мальчуган, смеюсь я не над твоей бедой и не твои невзгоды развеселили меня; смеюсь я над тем, что случилось с этой женщиной всего часа два назад. Тебе, может, повстречались в пути два молодца, с виду похожие на солдат, — на одном костюм из зеленоватого грубого сукна, на другом из сукна потоньше да белый с прорезями кафтан?

— Если память мне не изменяет, — ответил я, — когда уходил я из харчевни, там сидели двое с такими приметами; они пришли незадолго до этого и попросили поесть.