Гусман де Альфараче. Часть первая

Мне бы после такого высокомерного обращения тут же повернуться и уйти восвояси — остался бы я тогда вольной птицей. Но я по глупости смутился и не знал, что ответить, ведь и в самом деле я пришел наниматься.

— Да, сеньор, — сказал я.

— Что ж, поступай ко мне, — сказал он. — Будешь служить честно, не пожалеешь.

— Не сомневаюсь, — ответил я, — что на службе у вашей милости буду иметь верный заработок, а терять мне нечего.

Тогда он спросил:

— А ты знаешь, что тебе придется делать?

— Что прикажете, — ответил я, — любую работу по моим силам и способностям. Нанялся служить, нечего хитрить; все, что положено, надобно выполнять с охотой и не брезговать никакой работой.

Мой разумный ответ пришелся хозяину по душе. По беспечности я даже не спросил о жалованье.

Вначале я старался изо всех сил и меня тоже не обижали. Желая угодить хозяину и его супруге (он был женат), я служил им верой и правдой, брался за любое дело, был, как говорится, их верным оруженосцем «в лесах и полях»[127], дома и в городе, работал за слугу и за служанку: не хватало только надеть юбку, накинуть мантилью и отправиться с хозяйкой на прогулку. Я целый день хлопотал по дому — подметал, мыл, готовил олью, стелил постель, убирал эстрадо[128] и делал уйму других дел; кроме меня, побегушек в доме не было, и все это лежало на мне. Мало того, я и слугам угождал, — как вихрь, мчался на зов пажа или дворецкого, кравчего или конюха. Один поручал мне сбегать в лавку, другой — вычистить его платье, третий просил намылить ему спину, этот — снести его харчи жене, тот — подружке. Все я исполнял охотно и проворно. Ни разу не насплетничал, не выдал тайны, хоть никто не просил хранить ее, — у меня хватало ума сообразить, о чем можно болтать, а о чем лучше помалкивать. Кто служит, тому следует в этом разбираться, а иначе ему несдобровать — заклюют, со свету сживут. Когда меня бранили, я отмалчивался, но главное, старался не давать повода для брани. Приказания понимал с полуслова и, когда был нужен, всегда оказывался под рукой. Разумеется, нелегко это давалось, но труд зря не пропадал. Я почитал достаточной платой, если за усердие меня вознаграждали добрым словом, а порой и добрым делом.

Как отрадно верному слуге хорошее обращение! Это шпоры для его прилежания, приманка для его помыслов и карета, путешествуя в коей он не ведает усталости. Есть господа, которым не откажешься служить даже бесплатно, но есть такие, что ни за какие деньги не согласишься; а более всего ненавистен мне хозяин, который и не платит и не хвалит.

В ту пору я мог бы утверждать, что помимо жизни пикаро, — а о ней, как о королеве, говорить не подобает, ибо ничто не сравнится с этим привольем, сочетающим все утехи достохвального способа жить в благоденствии[129], — моя тогдашняя жизнь, хоть и хлопотная, была сущим раем. Я хочу сказать, раем для такого, как я, сызмала привыкшего к отборной пище. Мне казалось, что по этой части для меня как бы вернулись времена моего детства: кушанья здесь отличались и по вкусу и по качеству от тех, что подаются в харчевнях; готовили и приправляли их совсем по-другому. Да не прогневаются на меня хозяева харчевен на улицах святого Эгидия, святого Доминика, у Пуэрта дель Соль, на Пласа Майор и Толедской улице! Ей-ей, тушеную печенку и жареную ветчину, что они подавали, «трудно, матушка, забыть»[130].

За всякую пустячную услугу мне что-нибудь перепадало: один совал тарху[131], другой — реал, третий жаловал поношенный кафтанишко, жилет или куртку, так что я смог приодеться и уже не ходил в лохмотьях; обед всегда был обеспечен, ибо мне хватало того, что я снимал навар с супа и пробовал жаркое, а положенные харчи оставались у меня в целости.

С того и пошли мои невзгоды; в бытность носильщиком я пристрастился к картам и теперь продавал излишек съестного, чтобы играть, — сами понимаете, перестраивать дома или скупать бенефиции мне не приходилось. Таким образом, я могу сказать, что от добра мне стало худо. Добродетельным людям добро идет на пользу, а дурным оно во вред; расточая его попусту, они губят и добро и себя. С ними получается то же, что с ядовитыми змеями, извлекающими яд из тех же растений, из коих пчелы добывают мед. Добро подобно благовониям: их аромат сохраняется и даже улучшается в чистом сосуде, но в грязном быстро портится и пропадает.