Гусман де Альфараче. Часть вторая

Нет, милостивые сеньоры, что бы вы о себе ни воображали, на деле все далеко не так, и самый лучший из вас, как он ни хорош, все-таки не более чем горсть праха. Выбирайте, из какого праха хотите быть сотворены: из пыли земной или из остывшего пепла? Ибо третьего не дано. И если из пыли земной, то извольте припомнить, что господь создал вас из увлажненной грязи, ибо земля без воды бесплодна; а это значит, что и ныне вы должны увлажнять себя для жизни небесной, познавая самих себя; если же ваш бренный прах иссушен пороком и вы не окропите его небесной росой святых помыслов, не оросите добрыми делами, не простите обидчикам и не вымолите прощения у обиженных, уплатив тем свой долг и покаявшись от всего сокрушенного сердца, то станете лишь кучками остывшего пепла. И поступят с вами, как с обычным пеплом, из которого изготовляют мыло для отмывания пятен, а остатки выбрасывают на помойку… Ваш пример да послужит уроком для тех, кто стремится спасти свою душу, а вам одна дорога: в жерла адских печей. Все это истинная правда, и давно уже пора высказать ее вам в глаза. Если в молодые годы я лгал, то ныне опыт жизни и подступающая старость открыли мне, сколь тяжек был мой грех.

Вы же не надейтесь, что вам, как и мне, господь отпустит долгий срок жизни и что вы еще успеете замолить грехи, отложив покаяние на старость: налетит ураган и умчит вас во цвете лет. Ни моя жизнь, ни ваша не заговорена. Мы, люди, все равно что куры на птичьем дворе: камнем ринется ястреб с неба и унесет, которую наметил; а не то придет хозяин и зарежет первую попавшуюся; ни одна не ведает своего часа, и все сгинут одна за другой».

Впрочем, я увлекся своими мыслями и не заметил, что сбился с дороги. Но ведь ты сам знаешь, что задача моя — создать совершенного человека, и всякий раз, как на пути попадется подходящий камень, я подбираю его и кладу к другим. В этих находках весь смысл моих странствий; каждая приближает меня к цели. Но пусть ноша полежит пока здесь; я вернусь за ней, как только найду время, и думаю, что ждать придется недолго.

Итак, повторяю, что тогда я был насквозь пропитан ложью. С одними свистал соловьем, с другими каркал вороной. Не всякому можно и должно говорить все. Вот почему я не любил упоминать о своих делах и никогда не рассказывал о них подробно. Одним плел одно, другим другое и всегда привирал. Однако кто врет, должен памятлив быть; я же сегодня врал на один манер, а завтра перевирал на другой. Это было замечено, и словам моим перестали верить, более полагаясь на слухи. Домочадцы сходились на том, что со мной случился какой-то конфуз. Но каждый судил и рядил об этом по-своему, вкривь и вкось, как все мы судим о чужих делах.

В те дни в Риме только и было разговоров что о моей особе. Горожане рассказывали друг другу о происшествии в переулке и смаковали, словно подливу, грязь, в которой я искупался. Господин мой все это знал, но, как человек рассудительный, молчал. Иной раз неведенье — лучшее прибежище для сеньора, ибо осведомленность обязывает его вершить суд. Итак, хозяин мой притворялся, будто ничего не знает, но не так ловко, чтобы не выдать себя невзначай усмешкой или взглядом. Он вспахивал ниву, и я шел по проложенной им борозде: ему было на руку притворяться, а мне — все отрицать. Домашние тоже помалкивали, но, как известно, шила в мешке не утаишь.

Нашелся у него благожелатель (а мой, стало быть, лиходей), который, оставшись с ним наедине, посоветовал прогнать меня со двора и тем оградить свое доброе имя и высокое звание, ибо о господине моем тоже начинали судачить, и каждый мог истолковывать его поведение как вздумается; а ведь кабальеро его звания обязан ревниво блюсти свою честь и оберегать ее от малейшего пятна.

Не знаю, в таких ли именно выражениях подавались ему благие советы. Впрочем, что бы там ни говорили, господин мой, без сомнения, знал все наперед, и ему было крайне неприятно выслушивать подобные речи. Мне он не говорил ни слова и ни в чем не переменил своего всегдашнего обращения. Но под предлогом великого поста сидел дома и перестал бегать за женщинами.

Так все и тянулось. Однако, прослышав о скандалах, происходивших со мной всякий раз, как я выходил на улицу, слуги обнаглели, хихикали мне вдогонку и отпускали по моему адресу остроты; шуточки их были нешуточные, и я ходил весь исполосованный ими, словно ударами плетей. Куда бы я ни кинулся, где бы ни искал защиты — отовсюду навстречу мне неслось громогласное эхо, обличавшее мои грехи.

Однажды меня окружили глумливые мальчишки и другой уличный сброд и довели до такого исступления, что я едва не потерял рассудок. Правильно ответил один человек на вопрос: «За сколько времени умный может рехнуться?» — сказав: «Смотря по тому, как допекут его мальчишки». Вот когда я почувствовал, что волны захлестывают меня с головой, что я захлебываюсь и тону и что больше терпеть невозможно.