Гусман де Альфараче. Часть вторая

Сколько раз в дни преуспеяния я для пущей важности собирал у дверей своего дома толпу нищих — из расчета, из тщеславия, отнюдь не ради господа, ибо старался и хлопотал лишь о том, чтобы вознестись в глазах людских, чтобы показным благочестием и щедростью стяжать славу человека милосердного, совестливого, о спасении души своей пекущегося, человека, которому можно доверять. Продержав этих бедняков два-три часа на виду у прохожих, я раздавал скудную милостыню, за гроши покупая всеобщее уважение, дабы тем легче обирать легковерных.

Сколько раз я преломлял свой хлеб ради ближних: наевшись до отвала, остатки, которые все равно бы засохли или собакам достались, я делил на куски и раздавал нищим — не тем, кто более нуждался, а тем, кто станет громче прославлять мои дела. И сколько раз, когда замыслы мои расстраивались, я, от природы малодушный и трусливый, прощал врагам своим, смиренно вознося очи горе, а втайне злобствуя! Вслух я твердил: «За все хвала господу!» — хоть обида жгла мое сердце и отомстить мешала только проклятая трусость! Ежели для виду я вел примерную жизнь постника и святоши, то лишь затем, чтобы меньше тратиться и больше скопить. Зато когда угощался на чужой счет, когда тратил чужие деньги, тогда будто волк вселялся в мою утробу: ничто не могло ее насытить.

Усердно посещал я храмы, часто наведывался и в тюрьмы — не для того, чтобы помочь узникам, но чтобы завязать дружбу с тюремным начальством: может, и меня упекут, думал я, тогда знакомому скорей дадут поблажку. Если я бывал в богоугодных заведениях, если ходил на богомолья и участвовал в процессиях, если ревностно лобызал алтари и не пропускал ни одной проповеди на юбилеях и церковных торжествах, — то лишь ради доброго имени, из жадности к чужому добру.

Если случалось мне разнюхать о делах весьма секретных, я заводил о них речь с теми, кого это касалось, советуя и наставляя, так что люди полагали, будто их тайны явлены мне божественным откровением. Я же старался темными намеками укрепить такое мнение и приобрел славу необычайную, особливо среди женщин, падких на чудеса и ворожбу, легковерных и болтливых; они превозносили меня до небес.

Если иной бедняк, прослышав о моей щедрости, приходил за вспомоществованием, я обращался к знакомым и, набрав у них денег, уделял бедняку малую толику, оставляя себе львиную долю; я снимал сливки, а ему доставалась сыворотка. Если затевал плутню, то перво-наперво обзаводился ризой благолепия, дабы черное дело прикрыть кротостью, святостью, умерщвлением плоти, примерным поведением, после чего попирал кого хотел.

Не веришь, посмотри сам, как легко мне удалось обмануть своего покровителя, святого человека. И не только обмануть, но того хуже — погубить его честное имя. Я стал орудием и причиной непоправимого ущерба для его доброй славы после того, как он, зная о моем благонравии и надеясь, что я буду служить честно и усердно, посоветовал своей знакомой взять меня в дом.

Моя госпожа, полагаясь на его горячие ручательства, доверяла мне безусловно. С радостью приняв на службу, она посвятила меня в свои хозяйственные и семейные дела, отвела под жилье удобные покои с отличной постелью и всеми услугами. Меня приласкали не как слугу, а как родного, ибо госпожа надеялась, что небеса вознаградят ее за доброе со мной обхождение.

Нередко она просила меня прочитать «Богородицу» за здравие и благополучие ее супруга. Говорил я с ней всегда тоном оракула, но столь смиренно, что трогал ее до слез. Так я ухитрился обмануть и ограбить свою госпожу, и больше того — запятнал честь ее дома. Среди ее служанок была одна мулатка, невольница, которую я долгое время считал свободной, девка хитрющая, под стать мне, а может, еще похитрей; с нею-то я и спутался.

Сам не знаю, как это вышло, что едва я поселился в доме, мы с ней снюхались. Никакими силами нельзя было выставить ее из моей комнаты! На людях она держалась скромницей, а со мною вела себя как распутная девка, точно выросла в самом гнусном вертепе. И такая была хитрая бестия, что ни слуги, ни хозяйка не подозревали о нашей связи. Во мне она души не чаяла, таскала мне всякие лакомства: мой сундук стал что кондитерская. Ее стараниями у меня всегда было лучшее белье; отменно выглаженное, надушенное, сверкающее белизной. Госпожа была тем довольна, почитая нас обоих чуть не за святых.

Моя любезная давала мне деньги на расходы, а откуда, у кого и как она их добывала, я не старался узнать. Кое о чем, правда, догадывался, но, блюдя свое достоинство, не слишком любопытствовал. Чтобы вернее привязать ее к себе, я нежными речами и посулами укреплял в ней надежду, что, скопив деньжат, выкуплю ее на волю и женюсь. Ради этого она готова была на все, лишь бы мне угодить. Я так ловко разыгрывал влюбленного, что она, хоть и была хитра, поверила моим словам, забыв о том, что я мужчина, а она женщина, к тому же невольница.