Гуттаперчевый мальчик

– Да ведь у меня… старик-ат… ведь помер!

– Как? Может ли быть? – воскликнул Захар, откидываясь назад и выказывая на мгновенно вспыхнувшем лице своем все признаки удивленья, но вместе с тем и полнейшего восторга.

– Право, – отвечал Гришка, внимание которого с самого начала беседы исключительно почти принадлежало посторонним лицам, находившимся в харчевне, – помер, третьего дня помер.

– Скажи ты на милость! А? С чего ж так? Хворал, что ли? Да нет, когда было хворать! Должно быть, сила, силища задавила его! Я и в те поры говорил, оченно был силен, беспременно, как есть, задавит его сила! – убеждал Захар, окончательно уже захмелевший от радости. – То есть вот как, поверите ли, братцы, – подхватил он, оборачиваясь к сидевшим за другими столами и с живостью размахивая руками, – то есть отродясь не видал такого старика: плечи – вот!.. Рост… то есть четверых, выходит, молодцов заткнет за пояс… страшилище был… то есть ни вообразить нельзя никаким манером! Я и тогда говорил: тем и помрет – сила его задавит.

– Нонче утром хоронили, – перебил Гришка, который, очевидно, тяготился долгим молчанием.

– Скажи на милость! А? Вот она жисть-то, подумаешь! – произнес Захар тоном меланхолии, между тем как ястребиные глаза его так и прыгали. – Вот те и Глеб Савиныч! Жил, жил, да и фю… фю…

Тут Захар приподнял брови, сжал губы и, наклонив голову, издал протяжный, дребезжащий свист, но это продолжалось всего одну секунду. Он быстро обратился к приемышу и произнес отрывисто:

– Стало, ты, Гриша, хозяин теперича?

– Как же… все мне предоставил! – отвечал приемыш. – «Тебе, говорит, предоставляю весь дом, все мое добро, говорит; сыновьям, говорит, Петру и Василию, ничего не давай; все твое, говорит…»

– Ах, Глеб Савиныч, милый ты человек! – воскликнул Захар с неподдельным, но потому-то самому комически-отвратительным умилением. – То-то вот, напрасно мы тогда на него пеняли! И то и се – а он вон какую добродетель сделал… Уж подлинно наградил, можно сказать! Отец родной, все единственно! Скажи на милость! Таким манером, выходит, стал ты, Гриша, богачом теперича? Вот и знайте вы его, каков он есть! Все единственно первый наш фабрикант; а может, тот еще семь верст не доехал до его капитала! – подхватил Захар. – Да, так вот каков он есть такой человек теперича, – старик-ат жил в аккурате, лучше быть нельзя: может статься, двадцать лет копил, руб на руб складывал! Таким манером оставил по себе не одну сотню… Может статься, выкинем, как есть, и всю тысячку! Теперича парни наши – все это, выходит, шишь-голь перед ним – вот что! Ай да Григорий Акимыч! Знай теперь наших! Да нет, я его довольно знаю: не зазнается – парень бравый, – говорил Захар, дружески хлопая по плечу приемыша, который старался принять значительный вид и бодрился. – Слушай, Гриша, – заключил Захар, переменяя вдруг интонацию, – не о себе, брат, говорю: что мне! Ничего мне от тебя не надо! А только, воля твоя, надо бы на радостях-то повеселить товарищей, ей-богу! Так уж, брат, водится. Да вот и себя не мешает маленечко того, знаешь, этак, покуражить: ведь это, как есть, братец ты мой, по правилу следует… а?

– Только бы шли; за нами дело не станет, – самодовольно вымолвил Гришка, – я и то заходил на фабрику.

– Когда?

– Да вот перед тем, как сюда идтить; видел Глазуна, велел ему всех звать, как порешат за работой… От него и проведал, что ты здесь… Сказывал, тебя хозяин расчел…

Захар толкнул его ногою и прищурил левый глаз, давая этим знать, чтобы он молчал. Ему не хотелось, видно, чтобы причина размолвки с фабрикантом сделалась известна посторонним лицам; а может быть, знаки эти имели целью показать Гришке доверие и дружбу Захара.

– Да, как же! Держи карман! Нет, брат, не он меня расчел – сам отошел, – ловко подхватил он. – Станем, как же, угождать всякой шушере, то не так, это не так… Ах ты, в стекляночной те разбей! Чуфара ты этакая купеческая, самоварная! Разжился – поди ты, какой форс взял… не угодишь никак! Ну, значит, и отваливай!

Но по мере того, однако ж, как вино в штофе исчезало, наглая наружность Захара заметно теряла свою веселость. Он не умолкал, впрочем, ни на минуту, рассказывал потешные анекдоты, играл на гармонии и даже пел песни; но во всем этом проглядывало какое-то принуждение. Видно было, что Захар о чем-то заботился; он не переставал потирать лоб, хмурил брови, чесал переносицу своего орлиного носа – словом, был, как говорится, не в своей тарелке. Наконец он встал из-за стола, вышел из избы, выслал зачем-то батрака Герасима, который спал на полу подле самовара, приложил глаза к скважине перегородки и крикнул приемыша.

– Гриша, – сказал он озабоченным голосом, – подь-ка, брат, сюды… на два слова.

Секунду спустя Гришка очутился подле товарища.

– Слушай, есть у те деньги? – торопливо шепнул Захар.

– Нет, нету.

– Эх, плохо дело! – произнес Захар. – Как же это, братец мой, а? – подхватил он, досадливо тряхнув головою.

– Потому больше, думал, у тебя найдутся…