Гвардейское столетие

По меркам того времени – полноценный политический донос. Сделанный впрочем, не без изящества: руководитель тайного общества, ставящего целью решительную перемену власти, не называет впрямую подчиненного «карбонарием», но выражается достаточно ясно: опасен для службы, так как критикует…

Хорошо еще, что никаких последствий для майора этот донос не имел: Кисилев знал Гноевого как дельного офицера и попросту, чтобы прекратить склоку, перевел его подальше от Пестеля, в другой полк…

Публикаторы этой переписки не без смущения комментируют: «Розги солдатам, как средство искоренения дезертирства, употребляемые с такой расточительной щедростью, что могли заслужить новому командиру, по собственному его признанию, название жестокого тирана, и настойчивость в домогательствах к удалению из полка неугодного офицера, доходящая, можно сказать, до политического доноса в вольнодумстве (майор Гноевой – чуть не карбонарий) – вот те средства, которыми он, не стесняясь своими политическими идеалами, пользовался…»

Бедолаги, как им и по службе полагалось (а может быть, искренне) усматривали у Пестеля политические идеалы… Позвольте уж усомниться в существовании таковых. Перед нами – не столь уж редкий экземпляр, честолюбец с бонапартовскими замашками, собиравшийся, вне всякого сомнения, «в Наполеоны».

Очень уж многозначительные он написал проекты – я не об аграрных реформах, а о полицейских…

В «Русской правде» Пестель будущее полицейское устройство России проработал не в пример тщательнее, можно сказать, любовнее, нежели «декреты о земле»…

«Высшее благочиние (т. е. новая полиция) охраняет правительство, государя и государственные сословия от опасностей, могущих угрожать образу правления, настоящему порядку вещей и самому существованию гражданского общества или государства, и по важности сей цели именуется оно высшим…»

С первых строк начинаются неувязки: Пестель, помнится, предлагал свергнуть императорскую фамилию и установить парламентскую республику. Зная о его восхищении Бонапартом и диком честолюбии, поневоле задаешься не столь уж невероятной мыслью: уж не себя ли «любезный Павлик» видел новым императором? Вполне логичные мысли в голове почитателя Наполеона.

По Пестелю, деятельность Высшего благочиния с самого начала должна сохраняться в строжайшей тайне, оно «требует непроницаемой тьмы и потому должно быть поручено единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нем находящейся». Даже имена чиновников «не должны быть никому известны, кроме государя и главы благочиния».

До подобной секретности впоследствии не дотянул ни один репрессивный орган – ни ЧК, ни гестапо, ни охранки многочисленных латиноамериканских диктаторов…

Высшее благочиние должно развернуть самую широкую сеть доносчиков и тайных агентов: «Для исполнения всех сих обязанностей имеет высшее благочиние непременную надобность в многоразличных сведениях, из коих некоторые могут быть доставляемы обычным благочинием и посторонними отраслями правления, между тем как другие могут быть получаемы единственно посредством тайных розысков. Тайные розыски, или шпионство, суть посему не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и, можно сказать, единственное средство, коим высшее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели».

Естественно, чины «внутренней стражи» должны получать самое высокое жалованье: «Содержание жандармов и жалованье их офицеров должно быть втрое против полевых войск, ибо сия служба столь же опасна, гораздо труднее, а между тем вовсе не благодарна».

Численность будущих «ревнителей благочиния» предполагается огромная: «Для составления внутренней стражи, думаю я, 50 000 жандармов будут для всего государства достаточны».

Для сравнения: во времена царствования Николая I Корпус внутренней стражи, куда входили и жандармские части (несшие чисто караульные, патрульные, охранные обязанности) насчитывал вдесятеро меньше людей. К концу 1828 г. значилось три генерала, сорок один штаб-офицер, сто шестьдесят обер-офицеров, три тысячи шестьсот семнадцать нижних чинов и четыреста пятьдесят семь нестроевых. Офицеров и чиновников было вовсе уж мало: сохранились воспоминания современника, который в 1861 г. в одном из петербургских ресторанов увидел «все Третье отделение», отмечавшее какой-то свой праздник. За банкетным столом сидели тридцать два человека. Все Третье отделение…

Читателю предоставляется самому ответить на несколько нехитрых вопросов: какой режим предполагал утвердить в России Пестель? Возможно ли было при таком режиме претворение в жизнь либеральных прожектов вроде манифеста Трубецкого? И, наконец – собирался ли Пестель вообще делиться хотя бы частичкой власти с кем бы то ни было, располагая подобными вооруженными силами и сетью анонимных шпионов?