Ha горных уступах

А мужик мигом к войту, войт мигом за мужиками; собралась их толпа человек в двенадцать или больше, — окружать дом было незачем — в окнах везде были решетки. Вошли они все гурьбой в избу, где спал Собек Яворчарь. По разбойничьему обычаю он положил рядом с собой чупагу, но баба еще раньше потихоньку вытащила ее из-под его руки.

Увидев свет и людей, он схватился за чупагу — нет ее. Вскочил с кровати. Но хитрая баба потихоньку по избе горох рассыпала. Поскользнулся он и упал.

Люди насели на него и связали.

Так взяли на Гаркловой горе, за Новым Торгом, Собка Яворчаря, при имени которого, — как говорили, — земля дрожит от страха всюду, где плывет Ваг, Орава, Попрад и Дунаец. Взяли его из за мужицкой и бабьей измены.

А славен он был всюду.

Когда его стали сажать на воз, чтобы везти к старосте в Новый Торг, он сказал мужику, который его выдал:

— Отчего ты не сказал мне, что ты беден, чтобы не делать такого свинства, как выдавать меня? Я бы дал тебе столько же и еще больше, если бы ты попросил.

А тебе, баба, за то, что ты мне гороху под ноги насыпала, стоит в глаза наплевать. Выдать… ну, по городам, по деревням об этом говорили, — у каждого на это право было; и я мог не хвастаться, кто я такой! Эх, чорт возьми! Если б не эти веревки! Я бы тебя, проклятая баба, только в руки взял и уж лучше, чем этих понятых, оттрепал бы чупагой! Но оставайтесь тут с Богом! Мстить я вам не буду; орел ястребу только тогда мстит, когда его у гнезда встретит. А вы моим детям ничего не сделали, да если б и хотели, так ничего бы сделать не могли: после меня ни в одном месте гнезда не осталось. Хотя моих гнезд будет по свету дюжины три, а то и больше. Да и тут, почитай, было бы одно или два, да только мне спать хотелось.

Хотелось ему шляпу набекрень надеть, двинул рукой, да только руки были связаны. Войт, понятые и все мужики дивились его удальству.

— Человече божий! Аль не знаешь, куда едешь? — говорит войт.

— Куда еду, знаю, но и то знаю, что диковинно ехать буду.

— Как?

— Кони меня будут тянуть, а бараны везти.

Но такой страх был всюду перед ним, что за это оскорбление его никто не ударил; напротив, мужики смотрели на него с уважением.

И, может быть, они отпустили бы его, но все присматривали друг за другом и рассчитывали на награду.

Надеялись, что каждому что-нибудь достанется. Гурьбой и на воз сели.

А Собек Яворчарь, только они тронулись, запел.

Бесились они, но бить его не смели; так и ехали — они его проклинали, а он их в песнях ругал. Не доезжая Нового Торга, они уже ничего ему не говорили, дивясь в душе его удальству и дару складывать песни. Он тоже перестал их ругать и пел, словно никого с ним не было.

Мигают ясные звезды на небе, —
Яворчарь не моргнет и пред казнью…

— Эх, ты, Господи, Господи!.. — думали мужики. — Уж он, бедняга, сам себя под виселицей видит!..

И они отпустили бы его, — их он никогда ведь не обижал — если бы не надеялись хоть по два дуката получить за службу.

Мужика, который его выдал, они называли мысленно «сукиным сыном», а все-таки завидовали ему, что он получит двадцать дукатов, и жалели, что Господь не к ним привел Собка и что не им он признался, кто он такой.

Таковы люди!

Привезли его в Новый Торг, отдали властям; оттуда переслали его в Новый Сонч. Ну, а там Яворчаря, — много ли, мало ли, — засадили на 20 лет в тюрьму.

Как стали там одно к другому подводить: там украл, там убил, там корчму сжег, — стало одно за другим выплывать. Как стали ему читать, что и как, казалось, что и до вечера не кончат. Не мало всего было.

Ну, и засадили Собка на 20 лет в тюрьму. А люди еще говорили, что и это не плохо: могли бы засадить на двадцать два, а то и на двадцать три. Правда, в первый день, когда тебе скажут — двадцать лет или двадцать три, разница не большой кажется. Хоть и пятьдесят лет скажут! Только когда тебя на всю жизнь засадят, э, тогда уж плохо! Мужику часто под 80 лет бывает, а как скажут ему: «будешь сидеть двадцать лет!», — он, правда, почешет за ухом, ну, да все-таки еще туда-сюда! А уж пожизненная тюрьма — тут совсем беда!.. Пускай тебе и восемьдесят лет будет, а как скажут: на всю жизнь! — точно живого в гроб заколотят!

А Собку было только тридцать лет, — ну, он и думал: если и не удеру, и то не стариком из тюрьмы выйду!

Он не сомневался в себе.

Заперли его в Висницком замке.

Эх! Висница!

Эх, братья разбойнички!.. Жили, не тужили,
А теперь в Виснице весь свой жир спустили!..

И хорошо это сказано: кого туда запрячут, будь тот толст, как медведь осенью, а скоро все ребра покажутся: одно, два, три, сколько ни есть. Не ошибешься в счете. Там тебе мать молока в миску не нальет, блинов с маслом не даст.

Но Собек не унывал. Висница не Орасский замок, а он и оттуда утек.

Как? Решетку подпилил утаенным напильником и спрыгнул из окна. Мало ли, много ли летел он до земли, а упал жив-живехонек.