Ha горных уступах

Радости-утехи я не сею в поле,
Кто ж меня утешит в моей горькой доле?..

И все-то он смотрит на Марисю Хохоловскую, а стоит ей взглянуть на него, как у него скрипка задрожит в руках и он перестает играть, словно у него пальцы замерзают. А девки толкуют промеж себя:

— Эх! Влюбился наш Ясек в Далекую Марисю! Пожалей его, Боже!

И завидно им было; ведь девка — шельма такая, что, хоть и сама подчас не хочет, а другой завидовать будет. Бывают и не такие, да мало.

А Марися не то, что не рада была Яську; нет, иногда даже казалось, пожалуй, что она и рада встретиться с ним, да только, много ли тут любви было, Ясек никак понять не мог.

Говорит с ним; играет он — слушает, иногда и сама попросит сыграть, а иногда шепнет потихоньку:

— Сыграй мне о том Янке, что волов пас.

Попросит, и сейчас побледнеет.

Он играл ей эту песню. Знаете?

Уж как нас волов я в поле, где зеленый дуб стоит,
Красна девица приходит: ты зачем тут? — говорит. —
А затем я тут, что надо, — а тебе то знать к чему?
Красна девица лишь знает, да не скажет никому.
А коль скажет, так и скажет, на себя наговорит,
Ведь сама мне говорила: приходи, где дуб стоит!

Играл он ей час, два, не переставая; она слушала и только все бледней становилась.

А потом говорила: «спасибо» и уходила.

И пряталась куда-то, так что никто и найти ее не мог.

— Эй, Ясек! Не взять тебе игрой Марисю! — говорили девки.

— А все лучше хоть поиграть ей, чем с вами целоваться, — отвечал он им.

— Эй, Ясек! Жаль тебя!

— А мне хоть умереть для нее, — и то не жаль!

— Не судьба тебе с ней…

— Но есть Преображение Господне чудесное на небесах.

А потом уйдет куда-нибудь, да как грохнется где-нибудь под сосной лицом оземь… Просто жаль было парня!..

Старик горец, Тирала, умный мужик (он капралом у царицы Терезы в драгунах служил), сказал раз, глядя на Яська-музыканта, когда тот под сосной лежал:

— Эти музыканты — какой-то совсем чудной народ.

Бывают из них и умные, да мало, — за то уж как попадется дурак, так хуже самого черта.

Был у нас в полку, в третьем эскадроне, горнист, молодец — парень, чех… чудно его как-то звали… Недопил… что ли?.. Имя ему было Карл… И вот как полюбил он одну девку, служанку, в Вене: бух с моста в Дунай!

— Вот тебе раз! — кричит Антося, его крестница, которой шел семнадцатый год. — И утонул?!

— Вытащили еле живого. Спрашивает его вахмистр: чего ты так сдурел? А он говорит: не захотела меня девка, которую я полюбил.

— А что он потом сделал, крестный?

— Только что его из больницы выпустили, бух во второй раз! За то уж лучше наметил, куда прыгать; так его и не нашли.

— Господи Боже!

— А играть он умел так, что сам фельдмаршал Лаудон дал ему раз на маневрах два талера серебром. Он на этого Яська был даже немного похож, глазами.

— Эх! Хотела бы я, чтобы меня кто-нибудь так любил! — говорит Антося.

— А что бы ты ему дала за это? — смеется старый Тирала.

— А тебе что за дело, крестный? — и все со смеху покатываются.

И шли дни за днями, недели за неделями, а все было по-прежнему. Марися Далекая слушала Яськову музыку, но он не был ей ближе, чем прежде.

— Да спроси ты у нее, — говорят ему девки, — любит она тебя или нет?

— Не смею.

— Так посмей! Ты не мужик что ли?

— А как скажет: нет?

— Пойдешь к другой.

— Нет! Лучше помру!

— Грех так говорить!

— Эх! Мне и небо не мило, и ад не страшен!

— Так уж ты ее полюбил?

А он больше ничего не отвечал.

Вот настал раз солнечный день, такой бодрый, такой погожий, какого не было еще тем летом.

Встал Ясек поутру, поднял голову, поглядел на небо, на горы и говорит про себя: Правда! Не мужик я, что ли? Надо ж так или этак решиться.

И идет он прямо к Марисе, находит ее: она стоит над ручьем, наклонившись, зажала подол меж колен, ноги до колен голые — белье моет.

— Марись! — говорит он.

Марися выпрямилась.

— Что?

— Марися! Не могу я дольше выдержать. Люба ты мне.

А она покраснела и сейчас побелела вся.

— Люба ты мне, — говорит Ясек. — В жены бы взял я тебя.

А она грустно качает головой: нет, мол.

— Нет? — говорит он, и видно, что у него в глазах потемнело.

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Последнее слово?

— Последнее.

Едва мог он выговорить:

— Отчего? Я тебя люблю, как свет Господень…

— Так мне и оставаться. На веки. Ни за кого я не выйду… никогда…

Отвернулась, наклонилась, опять взялась за стирку.

Хотел Ясек с ней еще говорить, да только не отвечала она. Слезы стали подступать к его глазам, хоть не плаксивый был парень: сдержал их, не пустил из глаз на лицо, но казалось ему, что все они стали падать по капле в сердце, как расплавленный свинец, который он видел на плющильне в кузне.

Ушел.