Harmonia caelestis

В нашем доме, с самого детства помню, если кому-то случалось опрокинуть на скатерть стакан или уронить на пол нож, немедленно раздавался громовой голос отца: Опять насвинячили! Если мы макали хлеб в соус, снова слышался окрик: А ну, не вылизывать тарелки! Прекратите это свинство! Свинством отец считал и всю современную живопись и просто не выносил ее. Не умеете вести себя за столом! С вами стыдно на людях показаться! Окажись такие свиньи в Англии за табльдотом, их тут же выставили бы вон. Англия была для него non plus ultra[67]. В мире есть только одна (1) цивилизованная страна! За обедом он частенько перемывал косточки людям, с которыми встречался в течение дня. Людей он судил очень строго, почти всех называл недоумками. Недоумками или тюфяками. Вот недоумок, говорил он о ком-нибудь из своих новых знакомых. Помимо «недоумков» и «тюфяков» были еще «дикари». «Дикарем», в терминологии отца, считался всякий невоспитанный, застенчивый, не умеющий одеваться, ходить в горы, не владеющий иностранными языками человек. Все, что в нашем поведении казалось ему недопустимым, квалифицировалось как «дикость». Посеете дикость, пожнете плевелы! Пора кончать с этой дикостью! то и дело покрикивал он. Под «дикостью» подразумевалось очень многое. Если мы в городской обуви отправлялись в горы, заговаривали в поезде или на улице с незнакомыми людьми, болтали с соседями, свесившись из окна, снимали туфли в гостиной, клали ноги на калорифер, в походах жаловались на усталость, жажду или натертые мозоли, брали с собой в горы вареную или жирную пищу и салфетки — все это была «дикость». В горы разрешалось брать лишь вполне определенные продукты — плавленый сыр, джем, груши, крутые яйца, а пить можно было только чай, который отец сам готовил на спиртовке. Он склонял над нею ежик своих рыжих волос, хмурил густые брови и бортами куртки — только эту поношенную шерстяную куртку цвета ржавчины с дырявыми карманами он и надевал в горы — прикрывал огонь от ветра. «Дикостью» считалось также укрываться от солнца носовым платком или соломенной шляпой, в дождь надевать на голову непромокаемый капюшон или обматывать шею шарфом — эти вещи мать утром, перед отправкой, заботливо совала в рюкзаки себе и нам, но, если они попадались под руку отцу, он тут же их в ярости выкидывал. Прогулки в горы мать называла «затеей дьявола для потехи своих чертенят» и всегда норовила от них уклониться, особенно когда предполагалось обедать не дома: после обеда она любила почитать газету, а после вздремнуть на диване. Подготовка к походу начиналась уже с вечера. Весь дом содрогался от грохота железа: это он искал крюки, гвозди, ледорубы. Затем, сидя на корточках, он смазывал китовым жиром ботинки — свои и наши: считал, что только он умеет смазывать ботинки этим жиром. После чего уходил на другую половину дома и там читал. Время от времени он заглядывал в комнату, где мы играли во что-нибудь или болтали, окидывал нас хмурым, подозрительным взглядом и жаловался матери на нашу служанку Наталину, которую он считал неумехой, лентяйкой и слабоумной. Все твоя Наталина! Совсем из ума выжила! говорил он, ничуть не заботясь, что Наталина из кухни могла его слышать. Она, естественно, слышала, но совсем не обижалась и, если мать неохотно начинала перед ней извиняться, только махала рукой: О, у господина доктора столько забот! В карете от запаха кожи ей вечно делалось дурно, и случалось, она заблевывала весь экипаж. Но однажды мой отец, вместо того чтобы, как обычно, назвать ее полоумной сказал вдруг: О бедная милая Наталина!

251