He первая атака

«Все это так, если дзот один, —рассуждал сам с собою Чолпонбай. — А если есть еще? Если есть еще и слева? Где же та гильза? Или тогда показалось? Значит, не гильза блестела на солнце. Сейчас оно уже зашло, и тень на той стороне. Нет, мне не показалось... Но есть ли там дзот? Ведь гильза — еще не доказательство. Стоп, стоп, как это я не обратил внимания на тот камень? Странно он стоит. Не специально ли его развернули, чтобы им заслониться от обзора да и от обстрела?.. На Тянь-Шане так сами по себе камни не стояли. Вот солнце с запада освещает его, и что-то мне кажется, его недавно отделили от горы. А для чего? Не для того ли, чтобы поставить дзот? Если там дзот, значит, надо про запас еще гранату взять...»

Сергей вынул треугольник из кармана и удивился тому, как вздрагивают его пальцы, будто письмо обжигало их.

Оторвавшись от бинокля, Чолпонбай пытливо взглянул на Сергея.

— А если дзот и слева?.. — И тут он увидел руку Сергея. — Письмо получили? От кого? — быстро спросил он.

Сергей вздрогнул. Левая рука сама отстегнула нагрудный карман гимнастерки, чуть задев гвардейский значок, и опустила письмо обратно.

— Нет, это давнишнее.

— Как у вас на солнце значок блестит!..

— Но у тебя он лучше.

— Почему? — искренне удивился Чолпонбай.

— Почему? Ты разве не помнишь, как вручали?

— А, помню... — заулыбался Чолпонбай, и глаза его горделиво расширились. — После боя под Воронежем...

После того памятного боя вскоре им вручали гвардейское знамя.

...Преклонил колено командир полка. Губами прикоснулся к багрецу знамени.

На полотнище силуэт Ленина: Ильич смотрел на запад, точно видел такое, что мог увидеть только он сквозь годы и расстояния...

А потом член Военного совета фронта спросил командира полка:

— Кто самый храбрый в полку?

Стало так тихо, что слышно было, как шумит листва, как волна набегает на берег, как знамя шевельнулось под ветром и как птица начала петь и вдруг осеклась, замерла перед странной тишиной выстроенных вооруженных людей...

Подполковник Казакевич внимательно оглядел строй.

Горохов.

Антопов.

Герман.

Захарин.

Он знал их. Знал их судьбы: отличные бойцы.

Глаза скользили по лицам, и трудно было выбрать, определить храбрейшего из храбрых.

Черновол.

Бениашвили.

Гилязетдинов.

Пауза затягивалась.

«Деревянкин... Но он же не в нашем полку, он, так сказать, придан дивизии, «дивизионке», он — «Красноармейское слово». Зоркий, внимательный, правдивый человек. И смельчак. Его очерк о Тулебердиеве прославил солдата-киргиза на всю дивизию. И правильно. Тулебердиев показал себя не раз как прекрасный боец, а в последнем бою, если бы его связка гранат не остановила танк, неизвестно, чем бы все кончилось.

А его, Деревянкина, корреспонденции о бойцах дивизии? Они как награда для отличившихся, как призыв для тех, кто еще не успел показать себя в боях».

— Рядовой Тулебердиев, товарищ член Военного совета! — твердо сказал командир полка.

— Он в строю? Я хочу первый гвардейский значок вручить первому среди первых храбрецов.

И член Военного совета показал значок. Он так блеснул на солнце, словно звездочка Героя, и Чолпонбай замер, не веря своим ушам: чтобы его так отличили... Может ли быть выше честь, когда тебя перед такими бывалыми называют храбрецом.

— Рядовой Тулебердиев, выйти из строя.

Член Военного совета подошел к нему, обнял и сам прикрепил к его гимнастерке значок. Потом крепко пожал руку.

— Служу Советскому Союзу! — тихо, но твердо ответил Чолпонбай.

— Вы комсомолец, товарищ Тулебердиев?

— Нет.

— А комсомол гордился бы таким. Я читал о ваших подвигах в дивизионной газете. Думаю, что и вам бы хорошо было стать членом Ленинского комсомола. Чести быть комсомольцем вы заслуживаете, и уверен, что не раз подтвердите это делом.

В тот же день, в день получения гвардейского значка, Чолпонбай и еще несколько солдат подали заявления: Черновол, Метервели, Гилязетдинов...

Тулебердиев разыскал тогда Деревянкина в редакционной машине и попросил:

— Сергей, напишите за меня заявление, а я перепишу. Захарин говорит, чтобы я по-киргизски писал: мол, все равно поймут... А я ведь вступаю в Ленинский комсомол, вот и хочу заявить об этом по-русски, как Ленин. А если ошибки будут — некрасиво. По-русски я говорю, вы даже сами сказали, что хорошо говорю, а вот писать по-русски не научился. Напишите.

Конечно, Деревянкин выполнил просьбу друга. Он долго в этот день был вместе с ним. Первым познакомил его с текстом обращения Военного совета (он принес с собой гранки завтрашней газеты), когда о нем еще никто не знал.

«Воины Красной Армии! Славные защитники донских рубежей! — читал он этот документ. — Вы не раз били здесь, на Дону, прихвостней гитлеровской шайки... В этих боях ваши сердца закалились волей к победе. Вы слышите стоны замученных и обездоленных советских людей — отцов и матерей, жен и детей наших! Ваши сердца преисполнены священной ненависти к фашистской мерзости, отребью рода человеческого. Так же, как и в боях под Москвой, Ростовом и Тихвином, вы ждете приказа — идти вперед на врага, на освобождение наших городов и сел, наших семей.