He первая атака

А сейчас он, лес, как и большинство живых существ, — в страшной беде. Его так же варварски, как и безвинных советских людей, уничтожают фашисты. Бомбы, снаряды, пули наносят ему смертельные раны. Его беспощадно уничтожают пожары — наиболее частые и зловещие спутники войны. Жалко смотреть на все это. Сердце сжимается до боли...

Вспомнилось Деревянкину мирное время, когда он работал в районной газете. Бывало, не дождешься воскресенья. С утра — и в лес. Как приятно дышать его чистым, прохладным воздухом, зачарованно слушать успокаивающий и уносящий куда-то в далекие миры шелест листвы и разноголосое щебетание птиц...

Безмолвный и покорный лес. Ты всегда верно служил и служишь человеку. Вот и сейчас, в дни войны, сколько у тебя «профессий»? Великое множество! Людей укрываешь от вражеского глаза, от воздушных бомбардировок, артиллерийских и минометных обстрелов, от зимней стужи и яростных осенних дождей. А сколько согрел ты солдат в надежных землянках, покрытых двумя-тремя накатами из стволов деревьев!

А лесные завалы?! Сколько раз они преграждали путь врагу, задерживали движение его танковых колонн. Леса — союзники и верные друзья партизан. Они чувствуют себя в лесу как дома; немцы же боятся углубляться в них: там из-за каждого дерева, из-за каждого куста подстерегает смерть...

Деревянкин снова как-то неловко повернулся и зацепил Чолпонбая. Тот встрепенулся и посмотрел на политрука. Он как бы впервые увидел его лицо, посеревшее, усталое от бессонных ночей и переживаний, лицо, на котором жили одни глаза.

— Странные у вас глаза, товарищ политрук! Очень странные: то прямо стальные, то темные, а сейчас вроде светлые. А ведь ничего не боитесь, знаю. Сколько раз в атаки ходили! Что сегодня с вами? Вы снова чернее тучи. Скажите?!

— Талантливый ты, Чоке, коль русский язык так хорошо освоил. Прямо поэт! — отшутился Сергей, потом достал блокнот и что-то по давней привычке стал записывать в нем.

Чолпонбай с уважением следил за быстрой рукой Сергея, за карандашом, выводившим строку за строкой, точно бегущим по невидимой тропинке и оставлявшим за собой четкий след.

Немало рассказал Чолпонбай о себе, а вот сам ни о чем никогда не расспрашивал Сергея. Не то чтобы стеснялся, но как-то всегда хотелось самому рассказать о себе именно ему, Сергею. Чолпонбай еще тогда, на зимней снежной дороге, сразу выделил политрука Деревянкина. Этот журналист умел слушать людей так, что ты, не слыша его слов, улавливал ответные слова. Ты говорил о далекой Киргизии, а становился ближе он, Сергей — сын России. Он мог бы на минуту заглянуть в окоп, спросить фамилию, звание, номер роты и взвода, и все. Ведь заметки в дивизионной газете были очень короткими. Но нет, этот политрук ел с солдатами из одного котелка, да вот с ним, с Чолпонбаем, ел, спал в окопе, ходил в атаки, дважды заслонил его в штыковой, а после боя, когда все отдыхали, писал корреспонденции и бежал в редакцию, чтобы скорее снова вернуться в окоп.

Когда кто-то сказал, что трудно на войне солдату, Чолпонбай возразил: труднее политруку Деревянкину. И все во взводе с ним согласились. Они знали, что Деревянкин начал войну в первые же ее минуты, был комиссаром разведроты, на второй день получил ранение в голову, что нет добрее человека, чем Сергей Деревянкин.

— А Дон большой? Длинный? — вдруг спрашивает Чолпонбай и всматривается в медленно текущую реку, точно пытаясь определить ее длину.

— Почти две тысячи километров.

Чолпонбай некоторое время молчит, потом, как бы про себя, печально проговорил:

— И всюду кровь. Знаете, Сергей, на заре мне кажется, что река вся окровавленная, что не вода, а кровь клокочет в ней.

Оба смотрят на Дон. На медленно текущую воду, как и на огонь, можно смотреть бесконечно.

И каждый — о своем. И все об одном и том же.

Он, Сергей, старается не думать о письме-извещении, о гибели Токоша и вспоминает свое село, деревенских мальчишек. Вот ручеек, который они запруживают, чтобы в накопившейся воде отмачивать коноплю. Мать одна, совсем одна. Отец-солдат воевал в гражданскую здесь же, на Дону, и пал в бою, пал где-то неподалеку отсюда. Говорят, под Касторной... Оно и правда: Дон насыщался кровью не одного поколения... А ведь даже четкой фотографии отца не осталось, есть нечто смутное, какое-то расплывчатое изображение. Мама хранит карточку, иногда достанет, посмотрит молча на стершийся снимок и снова спрячет. И с утра до ночи на ногах: точно можно одинокой с двумя сопливыми карапузами убежать от бедности и неграмотности. Все бегом, да бегом, все жалеючи детей, все сама да сама. Зимой около ее веретена телок стоит, вздыхает...

Мама, мама — великая труженица. Вышла потом замуж второй раз, появились новые братья и сестры. Стало в семье семь детей, а достатка по-прежнему не прибыло. Топал Сережка в школу в обносках, а чуть снег стаивал, и вовсе босиком. Лишь бы учиться. Тянулся к знаниям как к свету, как к воздуху, как к солнцу.