Hermanas

Со временем я набрался мужества и стал расспрашивать дальше: получала ли Хуана какие-то вести от Миранды? Да, она получила несколько писем. Миранда вышла замуж. «Что? — возмутился я. — Она замужем за мной!» Нет, по словам Миранды, их брак был принудительно расторгнут. Это происходит автоматически после бегства кого-то из супругов. «А за кого она вышла замуж?» — спросил я. Хуане было известно имя и почти ничего кроме этого. Люк Новак. Работал, конечно, в строительной отрасли. У Хуаны был адрес. Теоретически письмо могло дойти до США, если бы содержание прошло цензуру. Хочу ли я написать ей?

Я думал над этим. «Нет», — ответил я. И больше этот вопрос не поднимался.

Сама же Хуана замуж так и не вышла, несмотря на то что у нее, насколько я понимал, было все, чтобы сделать мужчину счастливым. (Если этим мужчиной был не я. Сам я считал, что потерян для счастья.) «Почему нет?» — спросил я ее однажды. У Хуаны не было связного объяснения. Частично дело в Ирис. Она отнимала много времени. Потом ей надо было ухаживать за папой. И кроме того, у нее были картины.

Хуане исполнилось тридцать два. И что же, все эти годы, так называемые лучшие годы жизни, она была целомудренной? Нет, конечно нет, сказала Хуана и улыбнулась. Но ни разу не случилось ничего серьезного. Мужчины в Гаване… я что, не знал, какие они? Как бабочки. Один цветок соблазнительнее другого. В Гаване слишком много красивых женщин и слишком мало крепко стоящих на ногах мужчин. Слишком много cojones, слишком мало espina [80]. Может быть, лучшие уехали? Хотя Хуана в это и не верила. Просто ей не везло.

Только когда я увидел картины Хуаны, я понял, что она времени зря не теряла. Через четыре месяца после того, как я поселился в их доме, у нее состоялась персональная выставка в Паласио-дель-Сегундо-Кабо у площади Пласа-де-лас-Армас в старом городе, в прекрасном барочном дворце, в котором раньше жил испанский вице-губернатор. Я отказался прийти на открытие выставки: о том, чтобы показаться на публике, не было и речи. Но я пришел на следующий день. То, что я увидел, сразило меня наповал.

Хуана выставила восемнадцать крупных и малых полотен. Картины производили мощное впечатление. Они были написаны яркими красками, с явным тропическим колоритом, и очень африканскими — ясными, наполненными солнечным светом синими, розовыми и зелеными — тонами. Все картины были фигуративными, но не натуралистическими. Например, перспективу Хуана не использовала. Некоторые мотивы явно были навеяны сантерией — например, две обнаженные женщины на фоне природы, полные mulata, которые не могли быть никем иным, кроме Ошун. В этих картинах Хуане удалось передать откровенную чувственность и экологическую убежденность: уж не знаю, откуда я это взял, но слово «экологический» мгновенно пришло мне в голову. (Сама Хуана сейчас не была полной. С годами растаял «щенячий жир», силуэт заострился, она стала более статной и гибкой. Мне было интересно, произошло ли то же самое с Мирандой.) Одна из картин изображала бога войны Шанго с обоюдоострым топором. Чернокожий мужчина, который позировал ей для этого произведения, был статным, величественным и мускулистым, и я почувствовал укол старой доброй ревности. Она рисовала танцевальные сцены, людей, работающих на земле, сборщиков табака и рубщиков сахарного тростника. Соцреализм как он есть, но вот цвета и ритмы принадлежали миру других идей. Магический соцреализм? Было слышно, как на полотнах Хуаны стучат барабаны бата.

Хуана ходила по выставке вместе со мной. Мы остановились у картины, где были изображены полуобнаженные любовники, единственной, где действие разворачивалось в интерьере. Мужчина сидел спиной к зрителям и вполне мог оказаться мной, но моложе, с густыми волосами, еще до того, как испытания согнули и иссушили меня. Женщиной, лежавшей в кровати, без сомнения, была сама Хуана. Она назвала картину «Ведадо». Стены комнаты были вогнутыми и красными, как свежая кровь, как будто эта пара жила внутри сердца.

Потом мы пошли в кафе на площади Пласа-де-лас-Армас и выпили пива. Я говорил о том, как мне понравилась выставка. Хуана сказала, что она перестала интересоваться сантерией, она помогла ее самовыражению в живописи, но Хуана не была настолько суеверной, чтобы продолжать заниматься этим. Ритуалы стали казаться нелепыми, и тогда она порвала с сантерией. В отличие от христианства, в сантерии нет места сомневающимся.

— Ну, после того как я все это сказала, — продолжала Хуана, — могу поделиться своим мнением: не существует никакого противоречия между социализмом и сантерией. Африканская культура — коллективная. В ней нет уважения к иерархии.

— Совсем как в кубинском социализме? — спросил я саркастически и тут же начал озираться по сторонам: я был уже не в том положении, чтобы свободно высказывать еретические мысли. А когда, кстати, я был в том положении?