Hermanas

Я взглянул на нее. Она улыбнулась и развела руками. Это могло означать «Так оно и есть» либо «Да, он такой». А может быть, и то, и другое. Я заметил, что всяческий флирт между нами прекратился. Поначалу Хуана сидела и улыбалась, бросая на меня многозначительные взгляды и складывая губы для поцелуя всякий раз, когда отец отворачивался. Теперь она стала более серьезной. Отец снова контролировал ситуацию и вел себя как настоящий хозяин:

— У нас хороший кофе. Мне привозит зеленые зерна один пациент. Я сам их жарю и мелю. Во всех остальных случаях здесь нельзя получить ничего, кроме кофе, утратившего весь свой вкус месяц назад. Если это вообще кофе, а не жареный нут.

— И все благодаря революции, конечно, — сказала Хуана.

Тот дом, та комната! Я провел немало времени в столовой дома доктора Эрреры и должен был запомнить ее интерьер до мельчайших деталей. Но у меня остались только два ярких воспоминания об этой комнате. Первое — это порода дерева, карибский кедр. Он золотистый и темный, с элегантными характерными прожилками. Почти все в той комнате было из карибского кедра: большой тяжелый обеденный стол, который можно было раздвинуть и вставить дополнительные доски, восемь стульев с плетеными сиденьями, низкий бар с простыми скандинавскими линиями, высокий буфет более классического, строгого силуэта. От мебели всегда немного пахло маслом — за нею регулярно ухаживали, но в то же время она была покрыта густой паутиной царапин — признак того, что она служила долго и верно и ее не собирались менять. Я помню свет, падавший из занавешенных жалюзи окон на поцарапанную полированную поверхность кедровой мебели. Этот свет мягко струился сквозь буйную зеленую растительность.

Второе впечатление — это то, что в столовой доктора Эрреры всегда будет 1958 год. Теперь можно сказать, что во всей Гаване всегда будет 1958 год, что город застыл в последнюю секунду капиталистического образа жизни, навсегда замер, как насекомое на высохшем лаке. 1958-й — это тот миг, когда на фасады домов был нанесен последний слой краски, когда в них в последний раз внесли новую мебель, когда в порт въехал последний американский автомобиль, когда на пол были уложены последние новые плитки. Все жители Гаваны — пожизненные заложники царившего в тот год вкуса. Но столовая доктора Эрреры была явственно, почти демонстративно из 1958 года. Фотография, висевшая на одной из стен, запечатлела набережную Малекон в таком освещении, которого мы не видели уже двадцать лет (фотография сделана ночью с борта корабля), на противоположной стене висела картина с изображением одной из центральных улиц, оживленным жанровой сценкой. Мужчины на картине были в светлых костюмах и широкополых шляпах, а женщины — в приталенных платьях чуть ниже колена. Эти две зарисовки из 1958 года (или незадолго до этого) смотрели на нас каждая со своей стороны обеденного стола, и во время нашего первого разговора я задал легкомысленный вопрос о том, что за улица изображена на картине.

— Ты не видишь? Прадо, конечно же, — ответил доктор. — Вы не можете себе представить Гавану пятидесятых годов. Это был город, который сверкал. Бульвар Прадо по вечерам купался в огнях, а уличные рестораны были самыми великолепными и дорогими на всем западном полушарии. Люди прогуливались взад-вперед в костюмах из последних нью-йоркских и парижских коллекций, сверкая бриллиантами. Видел бы ты люстры в казино! Побывал бы ты на театральных премьерах! Посмотрел бы ты на публику в «Тропикане»! И видел бы ты мою Клариту, мать близнецов, которая пела в «Тропикане»!

Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но доктор Эррера отмахнулся:

— Знаю, что ты скажешь. Естественно, только небольшой процент населения вел такую блистательную и беспечную жизнь. Я это прекрасно знаю, как и то, что люди работали за мизерную зарплату и жили, как животные, что к крестьянам относились не лучше, чем к рабам, и что у многих женщин не было другого выбора, кроме проституции. Однако все прекрасное и замечательное, что было присуще тому времени, не становится менее прекрасным оттого, что большинству жилось несладко. А сейчас ничего этого не стало, и всем живется одинаково несладко. Если, конечно, ты не занимаешь высокую партийную должность.

— Но старый режим был коррумпирован, — заметил я.

— Разумеется, коррумпирован. Все ненавидели Батисту, в том числе и я. Как ты думаешь, почему бородачам так легко удалось победить? Хочешь послушать о коррупции? Когда я был маленьким и на Кубе стали проводить национальную лотерею, президент дважды выигрывал главный приз. Вот это я называю коррупцией.

Он громко расхохотался. Я хотел узнать побольше о матери близнецов и сказал об этом.

— Да, конечно. Только не сегодня, — проговорил доктор Висенте Эррера. — Мне надо навестить одного пациента.

В гостиной зазвонил телефон. Доктор извинился и вышел ответить на звонок. Но я успел уловить тень страдания, то, что общение неожиданно стало ему в тягость, и прошептал Хуане:

— Он не хочет говорить об этом?